Он облапил её, подхватил на руки, закружил:
— Главный мой гостинец — я сам! Я вернулся, жена! Радуйся!
— А зеркальце? Ты обещал мне зеркальце? — голубые глаза набухли слезами.
Лемба осушил бы их поцелуями, но Аю старательно уворачивалась. Дурёха! Ведь беседовал же с нею по дороге домой, безмолвно. Объяснял, что мастер распродал те зеркала, а новых не наделал, нужно подождать. Не до ремёсел, не до торговли было во дни усобицы и беспокойных стихий. В ярмарочном поселении до сих пор не мирно, по словам Груны. Мудрые не велели Лембе туда ходить, гулять по лавкам, тем более — задерживаться. И домой он отчаянно спешил! По ней же скучал, по Аю… Да, Лемба повторил бы то же самое ещё раз, вслух. Но толку: объяснять, что понимают сеголетки, а жёнушка пропускает мимо ушей и ума, сколько ты ей ни тверди? Лемба с горьким смешком поставил Аю на ноги и отстранил, почти отпихнул от себя.
Обнял Тунью, крепко поцеловал и шепнул ей на ухо:
— Драгоценная моя! Прости, я мало являл тебе своё благорасположение. Но беспокойные стихии промыли мне глаза, продули уши и ноздри. Мудрые научили меня видеть то, на что я смотрю. Ты — тепло моего дома и пламя моего горна, радость моя и надёжа! Тунья моя любезная!
Впервые он назвал её любезной: старшую жену, мать четырёх своих дочерей, распорядительницу дома. Ожидал услышать в ответ сердитое бурчание, но Тунья на миг отстранилась, заглянула ему в лицо — глаза полыхнули ярче золотой гривны — обхватила руками-ногами, повисла на нём, прижалась, зашептала горячо.
— Я тоже не баловала тебя благорасположением, мой любезный мастер Лемба. А ныне и луна моя посветлела, радуясь возвращению твоему! Идём же, Лемба, обойдём скорее дом, а после отпразднуем…
Не отпуская его, она обернулась с шальной улыбкой:
— Аю, чего ты плачешь? Приходи третьей на мягкие шкуры, тебе же так нравится!
— Вам бы только шкуры мять! — замахнулся на них клюкой старый Зуни. — Лемба, дом-то без тебя ещё кое-как стоит, не рушится, а вот кузница грустит. Заказов мы накопили луны на три. Металл есть, уголь есть, а ковать некому. Хоть чёрного оборотня к наковальне зови!
— А он здесь? — вскинулся Лемба.
— Да куда же он денется, наш дорогой гость! Вильяра сказала, слаб он ещё — провожать его на ту сторону звёзд. Но хорохорится, бродит в снегах вместе с подростками, стреляет белянок. Из шкурок что-то собирается мастерить, выделывает их, как на барабан.
Лемба не ищет чужака нарочно, но обходя дом снизу доверху, заглядывает в покои Туньи, где теперь обитает гость. Нимрин — там: поправляет узор на разложенной на коленях куртке. Оборачивается на рокот двери, встаёт навстречу хозяину дома, приветствует его церемонно, честь по чести. Лемба отвечает таким же церемонным пожеланием здоровья — и тут же добавляет от себя.
— Мне сказывали, Нимрин, тебя потрепало, едва не до смерти. А я смотрю, каким я тебя нашёл, такой ты и есть. Только отощал, рёбра торчат, брюхо к спине прилипло. Неужели распорядительница Тунья плохо тебя кормила?
Чужак скалит мелкие острые зубы, зажигает искры в зрачках… Лемба не обратил бы внимания, да мудрый Стира научил подмечать мелочи. Кажется, раньше чёрные глаза Нимрина в полумраке посверкивали жёлтым, сейчас — бело-голубым, словно снег на солнце.
— Тунья кормит меня досыта, о кузнец. Но тебе не соврали, я побывал на пороге смерти и пока не вполне здоров. А ты-то, Лемба, чего так исхудал? Нелегка учёба у мудрых?
— Нелегка, но я доволен. А отъедаться мы теперь станем вместе. Вся зима впереди!
Нимрин кривится, но тут же переводит гримасу в улыбку:
— Да, Лемба. Вся зима — и вся жизнь.