— Господи! — раздался громкий, какой-то слезно-обрадованный голос матери. — Коля!

Это был подарок, настоящий подарок, мигом осветивший холодную квартиру ликующим заревом — с фронта неожиданно прибыл отец. В доме, кажется, даже теплее сделалось. Вольт стремительно понесся в прихожую.

Отец был небритый, худой, с облезлым от мороза носом, в заиндевелой, обсыпанной белой махрой шинели, при двупалых рукавицах, привязанных к веревке и, подобно двум сердитым зверькам, выглядывавших из рукавов шинели, сгорбившийся… У него еще со времен Гражданской войны болела застуженная спина, так что в окопах Невского пятачка старшему Суслову доставалось как никому.

— Отец! — выдавил из себя Вольт, обхватил обеими руками заснеженного, обваренного холодом человека. — Тебя не узнать!

— Я это, я! А вот тебя можно узнать сразу, — сказал отец, — без пристрелки, не меняешься. Какой был, такой и остался.

— Ну! — Вольт развел руки в стороны. — Не от меня это зависит, пап!

— Тебе надо еще немного подрасти… Ты ведь уже почти взрослый, Вольтик!

— Взрослых людей вот так уменьшительно — Вольтиками — не зовут. — Он хотел сказать отцу, что с голодухи люди не растут, главное в блокадную пору — выжить, а не подрасти, но мать, обостренно все ощущающая, просекла ситуацию и, повысив голос, сменила тему:

— Коля, у нас ничего, кроме морковного чая и куска хлеба, в доме нету… Так что позавтракаем тем, что есть.

— Не страшно. Я маленький гостинец привез с фронта, — отец, кряхтя, сгибаясь почти пополам, стянул с себя шинель, определил ее на вешалку, постоял с минуту неподвижно, успокаивая боль в спине.

— Сколько у тебя есть времени, Коля?

— Отпустили на полтора часа.

Отец разогнулся, пошарил в кармане шинели, достал небольшой сверток, протянул матери.

— Это… — начала та неуверенно и умолкла, стараясь понять, что находится в половинке плохо пропечатанной дивизионки — дивизионной газеты.

— Это к завтраку, сладкое… Гостинец с Невского пятачка.

На кухне мать развернула сверток. Это оказались два куска черного солдатского хлеба, вымоченные в сладком чае, а потом высушенные в блиндаже на макушке буржуйки.

Хлеб выглядел аппетитно и оказался очень вкусным. Вольт восхищенно покрутил головой:

— М-м-м! Это же слаще меда… М-м-м! — Вольту показалось, что мед все-таки не столь сладок, как вымоченный в жидком сахаре и высушенный хлеб. Мед, как пить дать, уступит фронтовой горбушке…

Старший Суслов молча смотрел на родных людей и отрешенно, очень печально улыбался. На фронте было тяжело, очень тяжело, некоторые не выдерживали — были случаи, когда ополченцы сходили с ума… А здесь было еще тяжелее, труднее было выжить, много труднее. На глазах друг у друга вымирали целые семьи, в квартиры с настежь распахнутыми дверями плотно набивался мерзлый снег — приносился с улицы сквозь выбитые стекла подъезда, твердым, как железо слоем оседал на полу, был подобен кольчуге, брать его можно было только ломом… Либо тяжелым колуном.

— Ах вы, мои хорошие, — словно бы очнувшись, вздохнул старший Суслов, в горле у него что-то сухо, по-коростелиному заскрипело.