Так он сказал, и это решило его судьбу.

— Я ненавижу Минамото, — сказал монах, разжимая руку. — И поверь, моя ненависть много старше твоей. Мало кому я предлагал этот выбор — но ты вошел в мое сердце. Как видно, в прошлых рождениях это было нам предопределено. Слушай: если я сейчас изопью твоей крови, а ты — моей, ты уподобишься мне. Ты не умрешь от старости. Не одряхлеешь и всегда пребудешь таким, каким пришел ко мне сегодня — как я уже многие века пребываю мужчиной в расцвете сил. Раны, нанесенные мечом, будут проходить быстро и бесследно, хотя бы тебя пронзили насквозь. Тебе также меньше будет вредить огонь — если не сжечь тело без остатка, ты сможешь возродиться во плоти. Нужно только беречь голову: если ее отсечь от тела и не приложить обратно в ближайшие минуты — это окончательная смерть. Тебе также станет ненавистно серебро, и на долгое время богиня, озаряющая небо, сделается твоим врагом. Подобно мне, ты будешь во дни полной луны жаждать человечьей крови и убивать ради этого питья. Со временем ты перестанешь испытывать нужду в людской пище, начнешь видеть в темноте ясно, как днем, слышать острее, чем сова и различать запахи лучше волка или собаки, силой же сравняешься с медведем. Ты перестанешь быть человеком и сделаешься они, демоном, ужасом лунных ночей. Ты познаешь наслаждения, недоступные смертным. Набравшись сил, ты совершишь свое возмездие. Вместе мы сведем род Гэн к пыли и праху. Что скажешь на это, юный Фудзивара-но Митидзанэ?

Монах мог и не задавать этого вопроса — он слышал, как возбужденно дышит мальчик и видел, как неистово горят его глаза.

— Да, — сказал юный Фудзивара, и вскинул голову, подставляя нежное горло. — Скорее сделай это, отшельник!

Монах взял его короткий меч.

— Я разрежу руку, — сказал он. — И буду осторожен, не бойся.

…Когда он насытился, когда ночь загремела и запела вокруг на разные голоса — тем же мечом он разрезал свою руку.

— Пей, — сказал он, прикладывая запястье к стынущим губам юноши.

Прошло еще время — совсем короткое. Мальчик сделал два или три глотка — этого было довольно. Смертный холод сковывал его теперь, и на белом лице жили одни глаза. Ему было страшно, монах читал это в его душе, как на раскрытом веере. Он страшился, что демон — а монах, несомненно, был демоном — обманет его.

— Бойся, — сказал монах. — Но не того, чего ты боишься сейчас.

Он сладко потянулся и поднял занавес над дверью. Весенняя луна пронизала ветхие стены, обрисовывая фигуру в дверях.

— Тебя ждут муки ада, — сказал монах, поворачиваясь к луне спиной. — Я забыл предупредить, но теперь уж ничего не поделаешь. Чтобы переродиться демоном, нужно пройти сквозь ад. Не всякому это дано, слабые просто умирают.

— Как… ваше… имя? — прошептал мальчик.

Дыханье было таким слабым, что человек не расслышал бы ни единого слова.

— Которое? — засмеялся монах. — Мое посмертное имя — Хакума. Когда пыль этого мира что-то значила для меня, я был Великим Министром Хорикава. Тебе это имя говорит хоть что-нибудь, юный Фудзивара-но Митидзанэ?

Мальчик боролся за жизнь из последних сил, пытаясь ухватить воздух широко раскрытым ртом — но сил его уже не хватало.

— О, ви… шен… ле… — монах скорее прочел это по губам, нежели услышал.

— продекламировал он нараспев.

…Прошло несколько дней. Мальчик выжил, в чем Хакума был уверен с самого начала. Он еще не вышел из забытья, в которое погрузило его перерождение; дыхание сделалось совершенно незаметным для человека, и если бы тело время от времени не трясло и не выгибало судорогой, любой сказал бы, что в хижине монаха под грудой тряпья лежит труп. Но Хакума чувствовал редкое биение сердца и наслаждался близостью душ мастера и птенца. Чувства этого полуребенка пробудили в нем то, что он считал давно отброшенным и забытым, его ненависть возродила старую ненависть, дремавшую в душе Хакума, точно дракон на дне озера. Род Минамото, род Гэн — отвратительная стая коршунов, привыкших клевать друг друга. Некогда Хакума потерпел поражение и бежал от Минамото, это верно — но издали, зализывая раны, он следил за тем, как его победитель, ненавидя себя, стареет, дряхлеет, умирает…

И не только эта, общая для всех людей, кара сбывалась над Райко — Хакума проклял его род, и проклятие сбывалось. Ёринобу, младший его брат, сделался предателем — и пусть предательство принесло ему почести и богатство, любовь между братьями была разрушена. Третий брат, Ёритика, был приговорен к ссылке за стычку с монахами. Райко лёг в могилу, зная, что удел его рода — междоусобная вражда.