— Валентина Петровна! — тихонько позвала Аня послушницу.

Явно объятая ужасом, послушница с трудом оторвала взгляд от пронзенного ножом манекена. И Светлова, не без оснований, решила, что это и есть тот самый момент, когда можно наконец говорить совсем откровенно.

— Я точно знаю, — строго сказала она, — что вы, Валентина Петровна, что-то видели, когда были на даче в Катове, у писательницы Марии Погребижской.

Послушница подняла на Аню глаза… Показалось ли Светловой, что в них был неподдельный страх?

— Не хотите рассказать? — предложила она. Валентина Петровна вдруг вздохнула:

— Не терзайте меня. Я не знаю, что ответить на ваш вопрос.

Видно было, она никак не ожидала, что Светлова коснется этой темы.

— Почему вы скрываете то, что знаете? Почему не хотите мне рассказать о том, что видели?

— Ничего я не видела, — уже не слишком уверенно прошептала послушница.

И снова замолчала.

— Не правда.

— Правда. Во всяком случае, я не могу вам/ Аня, толком даже объяснить, что я видела.

«Ну, колитесь, колитесь!.. Точней, раскалывайтесь, Валентина Петровна!»

— мысленно гипнотизировала собеседницу Аня.

Она чувствовала, что та вот-вот почти готова ей что-то открыть. Но подталкивать, торопить послушницу было никак нельзя. Именно в такие моменты колебаний от одного неосторожного слова и даже от не правильной интонации люди замыкаются в себе. Кто ее знает, почему женщина так упорно молчит и боится Светловой все рассказать?

— Валентина Петровна… Пожалуйста… — почти умоляюще попросила Светлова.

— Ну, в общем… — наконец глубоко как перед прыжком воду вздохнула послушница. — Понимаете… Это случилось со мной первый раз уже больше года назад. Я тогда плыла на теплоходе, возвращалась домой, в обитель. Ну и вдруг меня осенило…

— Осенило?

— Да… Я решила навестить кое-кого!

— Вот как?