Теперь я, кажется, знаю, где я и когда я. Осталось только очередной раз сознание не потерять. Это не вышло, но хоть не надолго отключался, ибо я очнулся от того, что уронил винтовку себе на ноги. Входя в меридиан, я обнаружил, что еще и обоняние у меня не работает. Вот тут рядом опрокинута кастрюлька с каким-то супчиком, но запаха я не чувствую. Да и ведь не только супчик, вообще ничего не чувствую носом! Зрение, слава небесам, еще есть, и даже практически прежнее, ибо в окошко видна та сторона бухты и города. Трубу цементных заводов на том берегу я различаю, хоть они все же не такие, как мне знакомы. Дальше заглянуть мешает рама.

Учитывая свои скорбные дела, не мешает еще раз поглядеть на винтовку, а также в эту самую сумку, потому как если это правда война, то боец с винтовкой, но без патронов – это живая мишень, причем почти безответная, ну, если не считать штыка и приклада. В винтовке оказалось четыре патрона, а в противогазной сумке самого противогаза не было, зато полно всяких полезных вещей, в том числе и десять полных обойм. Но штык сломан. Кто и как его сломал, у меня нет ответа, и нет счастья в моих глазах, глядящих на всё это. Одно радует, что мне не полтинник стукнул, а сорок лет, потому, хоть и мне хреново, как при брюшном тифе (состояние мое сейчас напоминает тот прежний горький опыт), в сорок лет инфаркт или кондратий меня вряд ли трахнут, чем мне остается только утешаться. Правда, в запасах есть еще один недостаток: нет с собой фляги, зато есть махорка, хотя я никогда не курил. Это снова наводит на горестные размышления о мировой справедливости, которая некурящему посылает махорку, но отнимает прежнюю жизнь. Причем не только у меня она отнимает жизнь. Если это тело какого-то паренька из тех лет, то что с ним произошло? Я его убил своим вторжением, или он сейчас в отключке, а когда я без сознания падаю, то он лихорадочно вспоминает, отчего это он думает о незнакомой ему Ирине?

Или мы поменялись телами, и оттого я здесь в водорослях мордой копаюсь, а он не может понять, отчего это ему предлагают покинуть вагон и идти куда надо, а не бежать в атаку, и все вокруг совсем такое незнакомое? Подумав так, я ожидал очередного отлива крови от головы с серьезными последствиями, и мне опять плохо стало, но сознания не потерял. Но что же мне делать дальше в этом времени и в этом теле? Дальше куда деться, за кем или куда бежать и от чего? Чужое тело или уже свое, чужое время или уже тоже свое? Я подумал, что вдруг это не война, а какое-то будущее с апокалипсисом, ядерным или каким-то другим? Мне не стало плохо, организм это воспринял как глупую мысль и на нее обмороком реагировать не стал. Значит, когда я думаю про войну, мне становится плохо, и это потому, что правильно думаю? А когда про всякие книжные идеи, то это неправильно, и организму на игры разума плевать? Вообще нельзя просто сидеть на основе ровно (хотя я лично бы и согласен так делать, пока не подопрет). Но чем все это кончится, если я сидеть буду? И кажется мне, что плохо выйдет.

Коль не сидеть, то надо бы своих найти, тогда и пойму, что делать. А если искать своих, то надо бы знать, кто я такой в этом прекрасном и яростном мире, ибо должны у меня, быть документы того, кто, в отличие от меня усы брил. И они нашлись: Винников Андрей Иванович, двадцать второго года рождения, комсомолец, принят в его ряды Оржоникидзеградским городским комитетом (стало быть, в Орловской области)[1]. Хорошо, что его зовут так же как меня, хоть путаться не буду. Фамилия у меня отличается, но выбирать не из чего.

Да, Гражданская война и ядерный апокалипсис отменяются. Зомбиапокалипсис тоже.

Так, а что я здесь делал и как попал на сушу? Вроде как тогда при подходе немцев к военно-морским базам формировались части морской пехоты из тех, кого флоту удалось собрать из береговых частей и с потопленных кораблей. Их вооружали и в бой посылали. То есть я могу быть и с потопленного корабля, и с какой-то береговой батареи, зенитчик, ну или матросом с берегового склада. Вот дали мне винтовку, патронов и послали в бой. Пока понятно. Где я или не я служил – нет ответа, и идей тоже нет. Ладно, это потом… Ну, вот послали меня в отряд или батальон морской пехоты, я, скажем, только туда пришел, и сразу же как кинули маршем на север, а потом в бой. То, что я в пехотном бою мало что смыслю (служба у меня была такая), моменту соответствует. Кто там из береговых артиллеристов или с берегового склада в этом много понимал! Кто мной командовал? Ну, какой-то лейтенант, мне его показали, фамилию назвали, но она как-то вылетела из головы. Не то Еременко, скажем, не то Егоренко, нет, Егоров! Увы, не успел запомнить. Правдоподобно? Наверное, да. Я своего первого комвзвода видел раз в две недели, он все где-то мотался, а ведь мы все время на одном месте сидели. Второй взводный уже каждый день на глаза попадался, а тут в бою сегодня видишь, завтра уже нет. В общем, все мутно и непонятно. А кто я? Да лучше сказать, что на складе служил. Должен же в базе быть склад РАВ, то есть тогда он называться должен как-то не так. В общем, какой-то там для артиллерийского вооружения и стрелкового тоже. Мины и торпеды тоже где-то лежать должны, но я в них ничего не смыслю. Поскольку все два года служил на базе вооружения, то что-то про склад вооружения сказать могу, и даже правдоподобно. Как раз у нас на базе лежали не современные автоматы, а старое вооружение, так я и на ящики насмотрелся, и на их содержимое.

Ладно, но это еще не все, мне ведь нужно понять, какой день и где сейчас идут бои, а исходя из этого туда уже идти. Слышать я еще (или уже совсем) не стал, что здорово раздражает, но видно, что бой идет в районе цемзаводов. Там что-то горит, вспышки какие-то видны. Где-то неподалеку тоже рвется, я этого не слышу, лишь ощущаю содрогание земли. Судя по погоде и боям на цемзаводе, сейчас сентябрь сорок второго. Через год тоже были бои, но у меня должны были быть погоны. Стоп, а я уже что – тело приватизировал и своим ощущаю? Родители мои, быстро приспособился, аж самому страшно и удивительно!

Эту часть города[2] немцы заняли. Надо думать, это уже произошло или вот-вот случится. Поскольку я в истории городских боев не очень силен, то ориентироваться надо на то, что знаю точно. А точно знаю, что немцев остановили около десятого сентября возле цемзаводов. Вот эта высота Сахарная Головка ими была взята, но дальше нет – ни Шесхарис, ни шоссе за городом. Но сторона, где я сейчас, была у них, пока в феврале не высадился десант. Мы в школе вечером третьего февраля ходили к месту высадки. Тогда холодно было и ветер, но нас специально повели, чтоб мы немножечко увидели, что такое в феврале ночью на ветру в воду прыгать и бежать на берег. Еще наподобие того показали в Аджимушкайских катакомбах, когда нас по этим подземельям водили почти без света. Ощущение было такое, что каменный свод над головой вот прямо сейчас свалится на нее. Так что мне вон туда, на тот берег, там точно свои. Только передо мной несколько километров воды – вся бухта, а я столько никогда не плавал. Мама мне говорила, что в молодости она бухту переплывала и ее старший брат тоже. Его жена тоже пробовала, хотя она не всю бухту переплыла, а доплыла до военного корабля, что на рейде стоял. Бдительные матросики ее из воды выловили и грозно спросили, что она здесь делает. Тетя ответила, что на спор бухту переплывает. А на что спорили? На килограмм шоколадных конфет. В итоге ей поверили, что не шпионка, и отпустили. Спор она выиграла, потому что переплывать осталось немного, а остановилась она не сама, а ей помешали.

Сколько я сам плавал? А как бы не больше двухсот метров подряд. И как мне это сделать и не утонуть – вот этим вопросом я и занялся, и работа отвлекала от мыслей о том, что со мной, от которых меня выбивало из сознания. В итоге я стал строить плотик, чтоб за него держаться, а плыть в основном работая ногами. Когда устану, то буду отдыхать, держась за него. Эх, мне бы надувной матрас моего детства… Тут пришлось разными способами повыдергивать гвозди из стен и разваленных деревяшек. Сбив плотик, я его еле-еле допер до воды и через мелководье. Мне жутко повезло, что никто из немцев до темноты не зашел в тот домик, где я трудился, да и за берегом не следил. Ракеты чуть в стороне взлетали, но была ли стрельба, я не знал, ибо уши не работали по-прежнему. Винтовочный ремень и лямку сумки я закрепил гвоздями, запутав вокруг практически узлом. И еще подобранной веревкой прикрепил себя к плотику, обвязав ее вокруг пояса. На то, что патроны и вещи подмокнут, пришлось плюнуть. Укрыть от воды я мог только документы, ибо у Андрея имелась небольшая железная коробочка с плотно притертой крышкой. Я надеялся, что туда вода не проникнет. Штаны и сапоги остались на берегу. Плыть в них я не рискнул, как ни жалко их было. Дадут ли мне хорошие сапоги по ноге или какие-то прогарные ботинки? Кто же скажет заранее… Но плавать через бухту обутым – совсем неудачное решение, а сохранить обувь, взяв с собой, никак нельзя. Я ведь не на катере плыву, где есть место. Прощайте, яловые, недолго вы мне служили!

Уже позже, когда плыл, пришла мысль, что немцы их подберут и обрадуются, потому надо было хоть испортить. Впрочем, я уже немало прожил на свете и знаю, какие хорошие мысли приходят с опозданием. «Чтоб я был такой умный до, как моя Сара после». Норд-ост был несильным, если судить по берегу, но на воде он разводил волну, так и целящуюся мне в лицо. Есть ли в бухте течения, я не ведал. По идее, должны быть какие-то. В мирное время, когда плывешь от пляжа к буйкам, мимо проплывают по бухте катера и крупные суда, а от них волна идет, и тебя качает – когда раз, а когда и два. Сейчас этого нет, но есть другая опасность – снаряды. А они периодически надо мной пролетали. Звука снаряда-то я не слышал, но часть из них шлепалась в море, выдавая себя столбом воды. Возле меня они не падали, а то бы… Можно даже и не очень близко, вполне хватит для заплыва ровно вниз, а не вперед. Были и трассы. Устал я довольно быстро, потому и все чаще стал делать перерывы, но как только пытаешься лежать на поверхности воды, то сразу ловишь себя на мысли, что вот ты тут лежишь, а сейчас на тебя свалится мина или снаряд. Конечно, это ерунда. Я ведь не знаю, кто там далеко от меня устанавливает прицел и целик, и когда меня его труды настигнут. Ведь это произойти могло и когда я плыву, и когда лежу и отдыхаю. Суета сует и томление духа. Хотя сермяжная правда в этом есть. У каждой системы своя дальнобойность, и чем дальше она стреляет, тем более редка. Потому, отплыв от берега на километр-два, я уйду от многочисленных минометов, которые передадут эстафету дивизионным гаубицам, которых меньше, и вообще тут они могут не оказаться.

В районе цементных заводов явно шел бой, потому что периодически там были видны трассирующие очереди. Не то кто-то ими стрелял снизу по горе, не то прицел завышали. Но это я видел только вначале, дальше я от усталости впал в какое-то исступление и просто упорно греб ногами и одновременно держался за плотик. Устав, отдыхал и возобновлял греблю. Ногой, другой, ногой, другой, волна в лицо, сплюнул, снова ногой. И опять волна в морду, опять сплюнул, опять ногами… Такая вот механическая работа, и ни до чего… Все болит, во рту от горькой воды ощущения не из лучших, глазам тоже больновато от этих брызг, в мышцах тупая постоянная боль, и она выматывает. С ней ни о чем думать невозможно. И постепенно тебя прямо-таки пропитывает холод, он заполняет тебя всего, от пальцев ног и выше. Пока гребешь, еще ничего, остановился – и начинаешь дрожать. Потом и это не ощущалось – такое вот всецело тупое ощущение: и тупая боль, и тупая усталость, и в голове тоже тупое ощущение. И тупо ногой, другой, ногой, другой… Однажды было прояснение, что меня явно сносит вправо, потому что трассы из района цемзаводов явно сместились левее. Хорошо ли это или плохо, что сносит – а черт его знает! С одной стороны, чем дальше ты отплывешь в сторону Кабардинки, тем менее вероятность нарваться на немцев или на снаряд от цемзаводов. С другой – чем дальше тебя сносит, тем дольше ты плывешь. Так и совсем без сил останешься. Уж не знаю, может ли меня вынести из бухты течением в открытое море. Хотя и не хотелось бы этого. Но пока левой, правой, правой, левой. Сентябрь на Черном море – это не на Баренцевом, здесь купаться обычно еще можно, но длится ночь, и вода остывает. А прогреется она нескоро, уже когда солнышко над перевалом вылезет, да и то не сразу. Левой, правой, правой, левой, на дворе ночь, впереди на берегу яркие вспышки огня. Видимо, это работает батарея Зубкова. А сколько до нее – не знаю, берег еще далеко, горы-то здесь высокие, под семьсот метров, оттого их силуэт виден даже ночью. Есть ли луна – фиг его знает, мне так не видно, а шею свело, не повернешь и не посмотришь. Лучше бы, конечно, не было, чтоб меня не заметили на лунной дорожке. А и заметят – что с того? Для пулемета я отплыл уже далеко. Хотя днем бы меня, может, от безделья и выцелили, расстреляв до черта патронов, а ночью – а вот фиг! Расходовать же снаряды на одиночного пловца не будут. Ну, я так думаю.

Ночь все длилась, я куда-то плыл темной ночью к темнеющему берегу. Сколько это продолжалось – не готов сказать, просто загребал, как автомат, точнее, как с трудом работающий автомат. Всегда ли я был в сознании, или впадал в какой-то транс, или вообще отключался – не знаю. Если и отключался, то и в этой отключке всё было, что и наяву – темнота, холод, усталость, вкус крови во рту, иногда влезающий в предыдущий вкус горечи, автоматическое продвижение. А куда – тоже не готов сказать. В общем, греб, наяву или в отключке, пока нога не ощутила под собой опору.

Вот когда я это почувствовал, то замученный холодом и усталостью мозг наконец вышел из этого состояния и выдал, что на моем пути островков нет – значит, это я у берега где-то, потому что близ берега бывают большие камни. С такого ступишь – и ухнешь по шею или даже с головой, если ростом невелик. Я поводил плохо слушающимися ногами по опоре – да, есть площадка, где-то метр на метр будет. Дальше я не щупал, побоявшись сорваться с камня. От плота я не оторвусь, но захлебнуться в таком состоянии вполне возможно. Да, сквозь тьму впереди виден обрыв. А другого пейзажа здесь быть и не может. Весь берег от города до Кабардинки обрывистый. Под ним, конечно, есть участок галечного пляжа, где на шаг, где на десять, но все такое же. Лучше только уже в самой Кабардинке, ибо туда в море впадает река Дооб, устье которой – это уже приличный пляж большой ширины, может, метров триста или больше. Бывал я на нем еще в детстве, потом он мог казаться прямо гигантским, даже больше, чем есть. Нельзя исключить и этого. Но все равно. Я ведь не танк с собой тащу, а всего лишь себя.

Метров через двадцать, показавшихся мне верстой, я добрался до уреза воды. Да, если дальше – уже все, сухие камни. При этом я отодвинулся в сторону от плотика. А вот теперь что делать? Нужно сидеть и ждать рассвета. По-другому нельзя, как бы ни хотелось вылезти и обсушиться. И причина этому – противодесантная оборона, которая может быть тут. Немецких десантов ждут, потому под этой галькой может оказаться противопехотная мина в цементном корпусе, чуть дальше – проволока или «чеснок», а сверху на пляжик может глядеть Дегтярев. Услышит его наводчик, что я ползу, камнями шуршу, и вдарит на шум, а потом спросит: «Стой, кто идет?» А уже никто не идет, все лежат и воют, не в силах встать. Поэтому надо сидеть и ждать, когда рассветет: тогда и мину с проволокой можно увидеть, да и пулеметчик сначала спросит, а потом выстрелит. Ночью-то будет наоборот. Но как же с точки зрения возможности задубеть от холода? А никто не обещал, что будет легко и приятно. Поэтому я сидел в воде и ждал рассвета.

Противодесантной обороны именно здесь может и не быть, но ошибиться в игре «есть мина или нет» очень не хочется. Отчего я сидел в воде? Потому что считал, что когда ты весь сидишь в ней, то меньше теряешь тепла, чем когда сидишь наполовину высунувшись. Вот это мокрое твое тело, что наполовину торчит из воды, и будет терять тепло. Может, я в этом и ошибаюсь, ибо электрик и строитель, а не медик, но так я думал, и так я сделал. Хуже или лучше от этого будет – еще не знаю. Но хоть пнем по сове, хоть совой по пню – это сове не принципиально, если не сказать ярче. Вот так я то дремал, то просыпался до света, только предварительно винтовку и сумку выложил вперед, на сухое место. Просохнуть сумка все равно до утра не успеет, но незачем ее продолжать увлажнять. Винтовку после бухты не грех бы и протереть и прочий марафет навести, но на мне и так сухой нитки нет. Нечем, и у прежнего хозяина даже ружейного масла нет. Или я, когда бежал в домик, все это обронил? Ладно, будем ржаветь вместе с нею.

Проснулся я на рассвете от холода и грохота орудий вдали. За ночь уши включились в работу. Что с ними стало сейчас, и что тогда их отключило, кто знает… Но я втянул воздух носом – опять ничего не чувствую. Солнышко скоро и через хребет перевалит, а мне пора искать дорогу отсюда, пока от холода руки с ногами не отказали и я не замерз как полярник у теплого моря. Никого над собой я не вижу, только обычный прибрежный пейзаж равнодушно глядит на меня. Дескать, много вас таких на меня вылезало. Метрах в десяти подымается высокий обрыв из разнослойных пород. Часть таких слоев мергеля наискось, как ребра из говяжьей туши, торчит из берега. Я раньше, бывало, когда на таком берегу купался, за подобный выступ заходил и переодеться мог, не нарушая общественного благонравия. До обрыва – галечный пляж, который здесь тоже обычен. Найти песчаный – это надо очень постараться. Я таких лично ближе Анапы не знаю, но допускаю, что не везде был. На обрыве растут дубы, чьи корни частью свешиваются с него. Посередке расселина, которую промыла небольшая речка. По ней можно и на обрыв подняться. Сейчас воды в ней почти не видно, но мне бы не помешало попить. Когда воды немного, речка уходит через галечный пляж, как через фильтр, ну и волны моря тоже замывают ее устье галькой. Такое вот и у речки Мысхако, и у Озерейки, и у множества мелких речек. Насчет Дюрсо не помню, был я там так давно, что этой детали память не сохранила. Заграждений я совсем не вижу, кроме естественных неудобств, а вот минами надо заняться. Подтянул к себе винтовку и стал использовать обломок штыка как щуп. Держать так винтовку было тяжело, в минах я не разбирался совершенно, поэтому, найдя, не знал бы, что с ней делать, кроме как обойти стороной. Но штыком и руками ковырял галечную россыпь. Для полного счастья не хватало еще и колышков, чтоб проход отмечать, но где ж я их здесь найду? Пару деревяшек найти еще можно, но не на весь путь. Руки тряслись, тело тоже сотрясала дрожь, во рту – аж прямо пустыня Сахара и вся соль ее, какая там найтись может. Но не вечно же будут длиться эти десять метров, а там, в расселине, будет земля помягче, речкой принесенная, да и можно попробовать по этому ребру породы взобраться.

Вот в него никто мину не засунет, ибо недаром такую породу в просторечии зовут «трескун». Одно из происхождений такого названия: когда кинешь кусок такого камня в костер, он там трещит и может даже брызнуть осколком, как граната, но сам по себе камень слоистый и боится даже несильного удара лопатой или каменюкой потверже. Кое-где можно его и голой рукой расшелушить. Когда мой крестный путь до речки закончился и я уже был готов попытаться встать, сверху раздался раскатистый хохот.

Он ударил по мне хуже, чем пулемет, прямо-таки раздавил и размазал по пляжу. Ибо такого я не ожидал. Я ждал очереди, снаряда с другого берега, того, что мой псевдощуп наткнется на минный взрыватель, но не этого. Когда мозги смогли прийти в себя, я вскинул голову и увидел над обрывом двоих в красноармейской форме. Значит, это вы тут стояли, на меня смотрели, а теперь ржете, аки жеребцы стоялые! Хорошо же вам, паршивцам, было смотреть, как человек корячится, и совесть в вас не взыграла, что мне б легче было идти, чем так ползать и мину искать! Я собрал последние силы, прокашлялся и выдал им очередь ругательств. В дело пошел малый загиб, и из него они узнали, что я думаю о них и об их предках и потомках. Но эти жеребцы заржали снова, и тот, что был слева, сказал:

– Узнаю морячков! Сам еле ползет, но как ругаться – не забыл!

– И ругалка не размокла в море! – добавил второй и заржал снова.