– Входите и говорите, – произнес Амаду.

Я было рот открыл, чтоб сказать кое-что Леопарду, но тот уже обратиться успел и затрусил на всех четырех в комнату. Внутри факелы бросали свет на белый потолок и синие стены. Похоже было на реку ночью. На полу лежали подушки, но никто на них не сидел. Зато какая-то старуха сидела прямо на полу, скрестив ноги, ее коричневое кожаное платье пахло животным и выглядело так, будто кто-то только что ее в шкуру укутал. Голова ее была кругом выбрита, кроме волос на макушке, заплетенных в длинные седые косицы. Серебряные круглые серьги, большие, как блюдца, свисали с ее ушей и лежали на плечах. Шею ей окружали несколько ожерелий из красных, желтых, белых и черных бусин. Старушечьи губы шевелились, но она ничего не произносила и не смотрела ни на меня, ни на котяру, что трусил вкруговую по комнате, словно еду выискивал.

– Мой пятнистый зверь, – сказал Барышник. Леопард повернулся к нему.

– Во внутренние покои, – махнул рукой Барышник, и Леопард убежал.

В комнате находились пятеро. Подаватель фиников – рядышком с хозяином и готовый скармливать ему плоды. Еще один мужчина, до того высокий, что, пока он своей левой ногой не двинул, я принимал его за подпиравшую потолок колонну, вырезанную в виде человека. Вид у него был такой, что казалось: топни он ногой, и башня эта окончательно завалится. Кожа у него была темная, но не так темна, как моя, больше напоминала цветом неподсохшую грязь. И блестела даже при скудном свете. Я разглядел красивые пятнышки шрамов у него на лбу, одна их цепочка огибала его нос и расходилась по щекам. Никакой рубахи или иного покрова, зато множество ожерелий на голой груди. Юбка вокруг талии, вроде как пурпурная, и два кабаньих клыка в ушах. Никаких сандалий, или башмаков, или сапог, да никто и не пошил бы их для человека с такими ногами.

– Никогда не встречал О́го так далеко на западе, – сказал я. Он кивнул, так что я, по крайности, узнал, что он О́го, великан высокогорья. Но сказать он ничего не сказал.

– Он не помнит ни одного имени, данного ему, – сказал Барышник, – вот мы и зовем его Уныл-О́го.

О́го промолчал. Его больше занимали мотыльки, летевшие к лампе посреди комнаты. Пол дрожал, стоило ему лишь ступить.

В углу, у закрытого окна, на табурете сидела высокая худая женщина, которую мы той ночью видели. Волосы ее были все так же растрепаны и торчали во все стороны, будто б не было ни матери, ни мужчины, кто уговорил бы ее укротить их. Платье на ней было все таким же черным, но уже с белой полосой, кольцом обвивавшей шею, а потом шедшей вниз между грудей. Под рукой у нее стояла чаша со сливами. Вид у женщины был такой, будто она вот-вот зевнет. Посмотрев на меня, она произнесла, обращаясь к Барышнику:

– Ты не говорил мне, что он из речных людей.

– Я вырос в городе Джуба, а не у какой-то речки, – выпалил я.

– У тебя все повадки ку.

– Я из Джубы.

– Ты и одет как ку.

– Эту одежду я в Малакале нашел.

– Украл, как какой-нибудь ку. На тебе даже запах их. Вот, уже чувствую, будто я по болоту пробираюсь.

– По тому судя, как вы нас знаете, может, это болото сквозь вас пробирается, – усмехнулся я.

Тут Барышник рассмеялся. Она же вцепилась зубами в сливу.

– Ты ку или стараешься быть им? Одари нас мудрым речным присловьем, что-нибудь вроде такого: тот, кто идет по следу слона, никогда росой не обмочится. Чтоб могли мы сказать, мол, малый из речных, даже обсирается мудростью.

– Наша мудрость – дурачество для дурашливых.