У Леопарда волосы на спине ходуном пошли, но я положил руку ему на загривок, и он перестал.

– Ты руны чертишь, либо чтоб впустить кого-то, либо чтоб держать кого-то поодаль.

Пройдя вперед, я оглядел комнату.

– Покажись, – велел. – Вонь твоя стояла в этой комнате с момента, как я вошел.

В дверном проеме жидкость поползла вниз по стене, скапливаясь лужей на полу. Темная и лоснится, как масло, и медленно растекается, как кровь. А вот запах (что-то на серу похожее) заполонил комнату. «Смотри», – бросил я Леопарду и рванул кинжал с пояса. Взявшись за клинок, швырнул его в лужу, и лужа заглотнула его, причмокнув. В мгновение ока нож вылетел из лужи. Леопард перехватил его как раз перед тем, как он попал бы мне в левый глаз.

– Бесова работа, – ахнул Леопард.

– Я этого беса раньше видел, – сказал я.

Леопард следил за тем, как движется лужа. Мне хотелось увидеть, как другие себя ведут. О́го ссутулился, но все равно возвышался над всеми остальными. Нагнулся еще ниже. Ничего похожего он никогда не видел. Старуха перестала чертить руны в воздухе. Она этого ожидала. Нсака Не Вампи быстро приняла стойку, но двинулась назад: один медленный шажок, потом другой. Потом встала, но что-то еще заставило ее сделать еще шажок назад. Для этого она и была тут, только, видимо, не такого она ждала. Кто-то может в дверь пройти. Кто-то должен бы из земли колдовать, а кто-то должен быть с неба призван. Работорговец и взглядом не удостоил.

И лужа эта. Перестала растекаться и повернула обратно, сама собой сливалась и начала расти, как тесто, какое месили невидимые руки. Черное лоснящееся тесто поднималось и перекручивалось, сжималось и разжималось, делалось все выше и шире. Оно само собою скручивалось, становясь таким узким посредине, что пополам разрывалось. И все равно росло. Маленькие кусочки с хлопками капельками разлетались, потом слетались обратно, соединяясь со всей массой. Леопард порыкивал, но не двигался. Барышник по-прежнему взглядом не удостаивал. Черная масса шептала что-то, чего я не понимал, но не мне, а в воздух. Наверху массы продавливалось лицо и всасывалось обратно. Лицо продавилось посредине и вновь пропало. Поверху появились два выроста и превратились в руки. Низ сам собою подбирался, пока все целиком не поднялось над полом. Низ расщепился, скрутился и свернулся в ноги и пальцы на них. Масса сама себе придавала форму, ваяла себя, выгибала на себе широкие бедра, полные груди, лепила ноги бегуньи и плечи метательницы, а потом и голову без волос, яркие белые глаза и, когда губы раздвигались в улыбке, сверкающие белые зубы. Похоже, она шипела. Когда она пошла, то оставляла за собой черные капли, но капли следовали за ней. Некоторые отделялись от головы, но и те следовали за нею. Воистину, двигалась она, будто под водой шла, будто воздух наш водою был, будто все движение было танцем. Она подхватила плащ возле Барышника и оделась. Барышник по-прежнему не смотрел на нее.

– Леопард, факел, – сказал я. – Факел вон там.

Я указал на стену. Сваявшая себя из черного женщина увидела Леопарда и улыбнулась.

– Я не то, что вы думаете, – произнесла она. Голос у нее был чистый, но пропадал в воздухе. Она же голоса не повышала, чтоб ее слышно было.

– Я думаю, ты именно то, что я думаю, – сказал я. И взял факел у Леопарда. – И я бы предположил, что меж тобой и огнем большая ненависть, как то и у них было.

– Кто она, Следопыт? – спросил Леопард.

– Кто я, волчий глаз? Скажи ему.

Она повернулась ко мне, но говорила, обращаясь к Леопарду:

– Волк боится, что рассказом своим он духов вызовет. Скажи, что лгу, если я лгу, Следопыт.

– Кто? – допытывался Леопард.

– Я ничего не боюсь, омолузу, – сказал я.

– Я поднялась с пола, а ты упал с крыши. Я разговариваю, а ты не говоришь ничего. И ты зовешь меня омолузу?