– Отлично, – соврал он. Еще до рассвета она вырезала хааханы у него на спине: подняла его из постели, поднесла ему первую чашу обезболивающего зелья и сказала, что время пришло. Он покорно перевернулся на живот, и она начала.

Она использовала особый клинок – он подобного никогда не видел: тонкий, изысканный и очень острый – и при этом все время разговаривала с ним, рассказывая, что, если бы он был со своим кланом, любимые дяди или двоюродные братья постепенно, небольшими кусочками, в течение нескольких месяцев или даже лет, вырезали бы ему хааханы, но сейчас уже не осталось времени, и потому это сделает она, сегодня. Затем, вырезая изогнутые линии – намек на вороньи крылья – на его плечах и вниз по боковым мышцам, она рассказывала ему истории о великом Боге-Вороне. Боль обжигала так, словно он сунул руку в огонь, – возможно потому, что он не допил все зелье, но он перенес все, даже не всхлипнув.

Затем она заставила его сесть и вырезала вороний череп у основания его шеи, так что клюв вытянулся вниз по груди и казался кулоном, висевшим на шее. Боль от этого была в десять раз сильнее, чем от крыльев, но единственное, что удерживало его от крика, – страх, что она может случайно перерезать ему горло, если он слишком резко шевельнется. Он знал, что племя его матери резало свою плоть в знак непрекращающейся скорби по тому, что они потеряли, и был горд нести хааханы, но слезы сами бежали по щекам.

Закончив, она окинула свою работу критическим взглядом:

– Теперь, когда ты вернешься домой, они узнают тебя, даже если к тому моменту ты будешь слишком похож на обреги.

Эти слова задели его, особенно то, что она сказала это уже после того, как нанесла знаки. Он и так привык к замечаниям и насмешкам от других людей, оттого что выглядит не так, как они.

– Разве обреги плохие? – осмелился спросить он – зелье сделало его слишком дерзким. Разумеется, Обреги был единственным домом, который он знал. Он понимал, что его мать была здесь чужачкой: она прибыла из города под названием Това, что располагался далеко отсюда, и принадлежала к людям, которые называли себя Черными Воронами. Но его отец происходил из обреги и был их правителем. Это был дом, в котором жили его предки, земля его народа, возделываемая работниками. Мальчику даже дали имя, принадлежащее обреги. От отца он унаследовал вьющиеся волосы и более светлую кожу, а от матери – узкие глаза, большой рот и широкие щеки.

– Нет, сын, – упрекнула она, – эта жизнь, это место, – она обвела широким жестом, охватив разом и холодный камень стен, и богатые ковры, что висели на них, и снежные горы за ними, и весь народ обреги, – это все лишь для того, чтоб хранить тебя в безопасности до тех пор, пока ты вернешься в Тову.

Хранить от чего? Он хотел спросить об этом, но вместо этого произнес:

– И когда это произойдет?

Вздохнув, она опустила руки.

– Я не Наблюдатель из небесной башни, – покачала она головой. – Но, думаю, это произойдет скоро.

– Через месяц? Через год? – Он попытался подсказать правильный ответ. Произойдет скоро — могло означать что угодно.

– Про нас не забыли, – заверила она его, и ее лицо смягчилось. Она отвела назад непослушную прядь, что упала ему на лоб, и глаза ее были наполнены любовью, согревшей его с головы до ног. Мать могла пугать его отца, но для Серапио она была прекрасна.

Тени двигались по полу, и, когда послеполуденный свет изменился, она оглянулась – лицо раскраснелось от волнения.

– Время пришло. – Она встала, протянула ему руку. – Ты готов?

Он был уже слишком взрослым для того, чтоб держать ее за руку, как ребенок, но в то же время он слишком боялся того, что должно было произойти дальше, так что он коснулся своей ладонью ее и как можно сильнее сжал пальцы, ища у нее утешения, и она вывела его на каменную террассу, где ветры, предвещавшие окончание сезона, обожгли холодом его обнаженную кожу.

Открывающийся вид радовал взор. Отсюда была видна вся, пока что еще цепляющаяся за золото и багрянец поздней осени долина. За нею виднелись высокие зубчатые горы, на которых никогда не таял лед. Серапио провел здесь много дней, наблюдая, как ястребы кружат над деревней, расположенной на краю долины, и сбрасывал камешки с края обрыва, разглядывая, как они рассыпаются в пыль на скалистых утесах внизу. Здесь он предавался нежным воспоминаниям и хорошим мыслям.

– Так облачно, – взволнованно выдохнула мать, все еще держа его за руку, – но посмотри, как все изменилось, пока мы готовились. – Она просияла, показывая окровавленные зубы.

Она была права. Небо прояснилось, явив истерзанное солнце, скорчившееся, как тусклый водянистый шар, на вершине гор – а рядом с ним нависала тьма.