1. ПРОБЛЕМА, КОТОРОЙ ТЫСЯЧИ ЛЕТ

Под окном маячила фигура мужчины. Кирилов привычным взглядом окинул едва угадываемый в темноте силуэт и посмотрел на небо. Луна вяло плыла в полынье тающих облаков. Их полотнища, еще недавно раздираемые грозовым ветром, успокоились, замедлили бег, стали прозрачными. В центр лунного диска математически точно вписалось висящее на ветке яблоко. А без него бессменная спутница земли походила на расколотый на части красновато-медный круг — колышущиеся от ветра ветки яблони, словно трещины, хаотично делили ее на неравные части.

В помещении царил приятный полумрак. Тусклый свет чертил на полу квадрат окна, в котором была как бы натянута длинная тень сидящего на подоконнике Кирилова. Сквозь стекло двери с надписью «Операционная» от мощного софита лился ровный поток света, в которым загадочно бликовал портрет первого человека страны. По идее, висеть ему надо было не здесь, в предбаннике операционной, а совсем в ином месте, например, в кабинете главврача, кубатура которого могла потягаться со средних размеров дворцом культуры.

Кирилов некоторое время смотрел на портрет и вдруг вспомнил, что когда-то, очень давно, задолго до его прихода сюда, операционная была кабинетом расстрелянного в тридцать девятом наркома, а комната, в которой он сейчас находился, служила приемной. Так ему рассказывали, и он в это верил. Иначе как объяснить постоянное, ставшее традиционным, вывешивание этого портрета в столь неподходящем месте. К нему, кстати, все тоже давно уже привыкли и не обращали никакого внимания. А изображенный на нем человек тиражированно-умильно взирал на окружающее пространство, сохраняя при этом достоинство и высоту положения. И умиляться, вообще говоря, было чем: в бывшей приемной стройными рядками стояло двадцать восемь крашеных железных кроваток. А человек, безнадежно маячивший за окном, вполне возможно, имел отношение к одной из них. Однако, может быть, его интересовала стоящая пока пустой двадцать девятая? В кроватках, смежив крохотные красные веки, лежали маленькие, спеленутые простынками с черными инвентарными номерами, человечки.

Кирилов сидел на подоконнике и отдыхал. Эти, появившиеся недавно на свет двадцать восемь, были его. Он их принимал и, помогая в крике захлебнуться первым глотком воздуха, первым шлепал по задницам. Двадцать девятый будет не его. Двадцать девятого примет начинающий собственный отсчет студент-выпускник.

Повернувшись к окну, Кирилов удивился стойкости потенциального отца. Ночь уже основательно вступила в свои права. Сначала дождь, а потом и прохладный сентябрьский ветер, должны были прогнать мужчину, но этого не произошло. Тем не менее картина за окном была настолько привычной, что Кирилов перевел взгляд на небо. Луна заметно сместилась в сторону и, очистившись от ветвей, засияла в полной красе. Теперь она походила на чеканный червонец…

Ассоциация в сознании Юрия Николаевича была отнюдь не случайной. В раздевалке стоял старенький потрепанный портфель, а в нем лежала приготовленная им к продаже любимая книга. Иного пути выбраться из сложного финансового положения он не видел. До зарплаты полторы недели, а в кармане трешка с мелочью…

Из-за светящейся двери раздался звон. Металл, как камертон, протяжно зазвенел, постепенно стихая. Кто-то чертыхался в операционной. Кирилов по звуку понял, что упал не скальпель или, скажем, похожие на сильно вытянутые ножницы корцанги, а пинцет. Только он способен звучать от удара о кафельный пол так долго и мелодично. Юрий Николаевич резко поднялся и собрался пойти на помощь, но подумал, что его появление будет для практиканта скорее вредным, чем полезным. Если присутствие Кирилова станет необходимым, его позовут. Спокойный голос Юдифь Рувимовны — пожилого врача-анестезиолога — укрепил Юрия Николаевича в решении остаться на месте. Он вообще мог бы преспокойно уйти в ординаторскую и пить там чай, но сидел здесь, на подоконнике, понимая, что именно тут, в пределах звуковой досягаемости от операционной, его место.

Юдифь Рувимовна — невысокая с крючковатым носом и непомерными габаритами тела женщина, напоминающая, как это ни парадоксально, добрую бабу ягу, была опытным врачом и не доверять ее спокойствию означало не доверять самому себе.

— Спокойнее, Ванья… Теперь щипцы! Так, смелее… — подбадривала она стажера, которого величала неизменно в полушутливой форме, вставляя в его имя мягкий знак. Так, от робости, он сам назвал себя, когда появился здесь в первый раз: «Здравствуйте. Меня прислали к вам. Зовите Ванья…»

Дело шло к концу. Кирилов только теперь удивился — что-то на этот раз пациентка попалась молчаливая. За все время операции он слышал два или три коротких глухих стона.

Эту женщину, что недавно доставили в операционную, Кирилов не запомнил. Он вообще старался не вглядываться в лица пациенток. Его же, как ни странно — работает в халате с марлевой повязкой на лице — порой узнавали на улице. «Костик, познакомься! Этот дядя лечил твою маму, когда ты родился. Скажи дяде спасибо! Видите, какой он у меня скромный». Кирилов в таких случаях краснел, шарахался в сторону и старался как можно быстрее исчезнуть из поля зрения благодарной мамаши.

Мужик за окном был, как видно, из стоиков. Ни дождь, ни ветер не в силах был поколебать его решение дождаться известий от, жены. «Интересно, — подумал Кирилов, — какая сейчас „такса” у нянечек за выдачу информации в неположенное время? Года два назад это стоило, помнится, рубль. А сейчас? Цены ведь растут…»