Вокруг тела ракеты смыкаются фермы обслуживания, к нему подсоединяют мачты питания, подтягивают поближе составы с горючим и жидким кислородом; словом, расписанная по сотням пунктов программа подготовки к старту начинает действовать полным ходом.

А когда ракета с космическим кораблем, пока еще беспилотным, была установлена на стартовой позиции, Королев взял меня с собой наверх, на площадку фермы обслуживания, окружавшую корабль.

Мы вошли в кабину лифта, показавшуюся мне – видимо, по контрасту с размерами всего сооружения – довольно тесной, и поехали. За окошком кабины косо замелькали наклонные переплеты ферм. Но вот лифт остановился, и мы вышли на гремящий под ногами железный пол площадки. С внутренней стороны эта площадка упиралась в нечто вроде кругловыпуклой, покрытой мягким чехлом стенки – космический корабль с надетым на него предохранительным чехлом.

А с внешней стороны… С внешней стороны за легким прутиком ограждения лежала степь! Пустая, голая степь до самого горизонта. Вернее, до того места, где горизонт терялся в дымке.

Сильное это было зрелище! Сильное даже для человека, в общем довольно привычного к тому, как выглядит Земля сверху. Но здесь она смотрелась совсем иначе, чем с летящего самолета. Наверное, сказывалась неподвижность наблюдателя. А может быть, что-нибудь еще. Не знаю… Знаю только, что и в дальнейшем каждый раз, когда я оказывался на верхней площадке ферм обслуживания (к сожалению, это бывало гораздо реже, чем хотелось бы), во мне неизменно возникало острое ощущение бескрайности лежащей подо мной степи. Созданное природой и созданное руками человека стоили здесь друг друга.

В этот свой первый приезд на космодром я все время ощущал некоторый внутренний дискомфорт от непривычного для меня положения, деликатно говоря, наблюдателя (а если не деликатно, то, пожалуй, скорее, чего-то вроде экскурсанта). Я, конечно, понимал, что без досконального знания как техники, так и всех порядков, установившихся на космодроме, невозможно достаточно точно представить себе, что и как предстоит делать в последние предстартовые часы и минуты космонавту. И в этом смысле мое пребывание здесь было работой… Но работой очень уж для меня непривычной: как выражаются радисты, только «на прием» – не «на передачу».

Отвлекаясь несколько в сторону, хочу заметить, что в такой непривычной для меня позиции наблюдателя и заключается, наверное, причина (или, во всяком случае, одна из причин) того, что эта книга дается мне как-то иначе, в чем-то труднее, чем написанные ранее. В тех, более ранних, я рассказывал прежде всего о том, что видел и переживал сам, сидя за штурвалом самолета, проходящего летные испытания или участвующего в боевых действиях. Находиться более «в центре событий», получать все впечатления в большей степени «из первых рук», чем свои собственные, вряд ли возможно… А здесь, в делах космических, я находился близко, очень близко от этого самого центра событий, но все-таки вне его! Поэтому, написав, скажем, какие-то предельно невинные на первый взгляд слова, вроде «космонавт увидел», я каждый раз останавливаюсь. Останавливаюсь и принимаюсь проверять, точно ли он увидел именно то, что я пишу, а не что-нибудь другое. Расспрашиваю космонавта, вызываю к жизни авиационные аналогии, пускаюсь в умозрительные соображения… Словом, дотошно восстанавливаю многое, что в авиации просто знал.

Да и, независимо от работы над книгой (о чем я тогда и не помышлял), свое положение если не совсем стороннего, то все же наблюдателя я на космодроме, пока шли запуски беспилотных кораблей, ощущал почти непрерывно. Ощущал с тем большей силой, что кругом люди работали с полной отдачей. Работали изо всех сил. Работали, что называется, на режиме форсажа!

Впрочем, работать иначе в те мартовские дни шестьдесят первого года было, наверное, уже невозможно. Вопрос о полете человека в космос был в принципе решен, причем не только у нас.

– Надо нажимать! Американцы на пятки наступают, – сказал мне на космодроме один из инженеров королевского КБ.

Это была правда: американская печать в тоне полной определенности уже сообщала о готовящихся пусках аппарата «Меркурий» с космонавтом – или, как говорили в США, астронавтом – на борту. Естественно, это не могло не действовать на всех участников дела примерно так же, как действует на бегуна дыхание соперника за спиной.

Правда, как вскоре выяснилось, в США предполагали начать с полетов не по настоящей космической орбите, а по так называемой баллистической кривой, то есть по такой же в принципе параболе, по какой летит брошенный наклонно вверх камень. Вся разница тут лишь в том, что камень, получив импульс от руки метателя, пролетит за несколько секунд расстояние в несколько десятков метров, а американский корабль «Меркурий» приземлится (точнее, приводнится, все американские баллистические и космические корабли при возвращении опускаются на поверхность океана) через четверть часа после старта и на расстоянии без малого пятисот километров от него.

Правомерно ли считать такой полет космическим?

На этот счет было немало споров. Причем споров нельзя сказать чтобы очень академических: космические полеты, до начала проведения которых – это чувствовалось с полной определенностью – оставалось совсем немного времени, предстояло регистрировать в Международной федерации авиационного спорта (ФАИ) как рекордные, да и просто, независимо ни от каких рекордов, фиксировать как первые в истории человечества.

Первые!.. Вообще говоря, я не склонен придавать проблемам приоритета чрезмерное значение. Тем более что в прошлом не раз наблюдал в этой области немалые переборы, пошедшие в конечном счете не на пользу нам самим, обретя опасные свойства бумеранга. Нет, что говорить, приоритеты требуют обращения с собой самого аккуратного. Но тем не менее в ту весну всем участникам подготовки полета человека в космос хотелось, очень хотелось быть первыми.

И даже при самом трезвом отношении к проблемам приоритета невозможно было их не понять.

Очень точно выразил свое отношение к этому тонкому вопросу один из инженеров космодрома.

– Понимаете, – сказал он, – несправедливо это будет, если американцы выйдут в космос с человеком раньше нас! Ведь нам было труднее. Больше пришлось преодолеть.

– Почему же? – спросил я. – По части задела у нас положение никак не хуже, чем у них. У нас была ГДЛ, была ГИРД[8], а до этого – Циолковский. А в самые последние годы – межконтинентальная баллистическая. Так что, если говорить о базе, она есть. И, я бы сказал, довольно солидная.

– Это все верно. База есть. Но она нам дороже досталась. Что ни говорите, а через нас в этом веке две такие войны прокатились, вспомнить страшно! А они от войн только богаче становились… Вот вы говорите: межконтинентальная. Разве мы одни ее в своем КБ делали? Столько пришлось других нагрузить: и металлургов, и химиков, и электронщиков, и кого хотите… А у всех свои дела. И тоже срочные, тоже нужные. Им наши заказы не в доход, а только в мороку… Через силу для нас делали, дай им бог здоровья… Ну а за океаном… Там промышленный потенциал другой. Слышали такое слово!.. Нет, несправедливо будет, если им их «Меркурий» засчитают!..