Вообще говоря, конечно, изменился. Странно было бы, если бы не изменился. Уместно спросить любого человека: «А вы сами за последние семь лет своей жизни изменились или нет?» Ведь независимо от того, пришла ли к вам за эти годы слава (и если пришла, то какого, так сказать, масштаба), независимо от этого обязательно пришла какая-то новая работа (пусть по прежней специальности), новая ответственность, новые мысли, новые контакты с людьми, новые удовлетворения, новые неудовлетворенности… Особенно если эти семь лет охватывают такой динамичный возрастной интервал человеческой жизни, как лежащий между двадцатью семью и тридцатью четырьмя годами.

Я наблюдаю своих молодых коллег – летчиков-испытателей, вспоминаю, какими они были, когда учились в школе летчиков-испытателей, и вижу: конечно же, они изменились. Во многом изменились! К ним пришла уверенность – сначала профессиональная, а затем и житейская. Пришел опыт. Пришли навыки преодоления множества проблем, которые исправно подбрасывала им – в воздухе и на земле – жизнь. Пришло более глубокое понимание людей – и в добром содружестве, и в ситуациях конфликтных. Словом, пришла профессиональная и человеческая зрелость, которая, конечно же, отложила свой отпечаток на облике каждого из них.

А слава? Участвовала она в формировании их личностей? В какой-то мере – да, участвовала, так как большинство моих молодых коллег удостоились за проведенные испытания и всякого рода наград, и почетных званий, а главное, едва ли не самого ценного в нашем деле вида славы – прочной профессиональной репутации хорошего, надежного, пригодного на любое задание летчика-испытателя. Но, конечно, ничего похожего на славу первого космонавта Земли им и не снилось. А вот, смотрите-ка, изменились! Повзрослели.

Так почему же изменения в личности Гагарина мы должны рассматривать только с позиций его противоборства со славой?

Неудивительно поэтому, что на вторую часть заданного мне вопроса – изменился ли за последние семь лет своей жизни Гагарин? – я ответил положительно: да, изменился. Стал увереннее, приобрел навыки руководящей деятельности, научился довольно тонко разбираться в управляющих людьми стимулах и вообще в человеческой психологии (о чем можно судить по некоторым его точным и проницательным на сей счет замечаниям). Словом, быстро рос.

Во многих отношениях этому росту способствовали и свойства, которые были явно присущи его характеру до полета в космос. Он был умен от природы, иначе, конечно, никакой опыт не научил бы его хорошо разбираться в душах людей. Обладал врожденным чувством такта, чувством собственного достоинства и в не меньшей степени чувством юмора. Все, что вызывает улыбку – как в высказываниях людей, так и в возникающих ситуациях, – ощущал отлично.

Как-то раз на космодроме, незадолго до полета первого «Востока», Сергей Павлович Королев, не помню уж, по какому поводу, вдруг принялся – подозреваю, что не впервые, – подробно и развернуто разъяснять Гагарину, насколько предусмотрены меры безопасности для любых случаев, какие только можно себе представить в космическом полете. Гагарин в течение всего этого достаточно продолжительного монолога так активно поддакивал и так старательно добавлял аргументы, подтверждающие правоту оратора, что тот, оценив комическую сторону ситуации, вдруг на полуслове прервал свою лекцию и совсем другим, разговорным тоном сказал:

– Я хотел его подбодрить, а выходит – он меня подбадривает.

На что Гагарин широко улыбнулся и философски заметил:

– Наверное, мы оба подбадриваем друг друга.

Все кругом посмеялись, и, я думаю, этот смех был не менее полезен для дела, чем разбор еще доброго десятка возможных аварийных положений и предусмотренных для каждого из них средств обеспечения безопасности космонавта.

А известный авиационный врач и психолог Федор Дмитриевич Горбов, много сделавший для подготовки первых наших космонавтов, в таком ответственном документе, как предстартовая медицинская характеристика, счел нужным специально отметить: «Старший лейтенант Гагарин сохраняет присущее ему чувство юмора. Охотно шутит, а также воспринимает шутки окружающих…»

Я так подчеркиваю гагаринское чувство юмора не только из симпатии к этому человеческому свойству, без которого многие жизненные горести переносились бы нами гораздо более тяжко, а многие жизненные радости вообще прошли бы мимо нас. Все это, конечно, так, но, кроме того, по-настоящему развитое чувство юмора обязательно заставляет человека обращать означенное чувство не только на то, что его окружает, но и на самого себя. А от самоиронии прямая дорога к самокритичности, к умению трезво посмотреть на себя со стороны.

Вот это-то, по моему глубокому убеждению, Гагарин и умел делать в полной мере. Я уверен в этом, хотя он ни разу не делился ни со иной, ни с кем-нибудь другим в моем присутствии соображениями о том, чего ему как личности не хватает. Но в том, что он отчетливо представлял себе, так сказать, пункты, по которым его подлинный облик еще отличается от выдержанного по всем статьям только в превосходных степенях портрета, нарисованного коллективными усилиями целой армии журналистов и комментаторов, в этом сомневаться не приходится. Иначе невозможно объяснить то, как много прибавилось в Гагарине – особенно в последние годы его жизни – общей культуры, начитанности, интеллигентности! Вряд ли такой рост этих тонких, трудно прививаемых «по заказу» свойств может быть объяснен одной лишь только интуитивной тягой к ним, естественно возникающей при общении с людьми, стоявшими у колыбели космических полетов, у которой, как едва ли не во всякой новой отрасли знания, стояли люди подлинной культуры и высокой интеллигентности. Но, повторяю, Гагарин в этом отношении прогрессировал так быстро, что объяснить это исключительно воздействием чьего-либо примера, пусть самого убедительного, невозможно. Тут было что-то (и немалое «что-то») от осознанного воздействия на собственную личность, от того самого, что в популярной литературе для юношества называется «работой над собой».

Много лет спустя его товарищ космонавт А. Леонов, рассказывая о посещениях совместно с Гагариным различных художественных выставок, заметит: «…он понимал, что правильно оценить полотно надо уметь, надо этому тоже учиться (а то недолго абстракционизм спутать с импрессионизмом). Юрий расспрашивал на этих вернисажах обо всем, буквально обо всем, до технических тонкостей… и никогда не разрешал себе категорического суждения».

Да, наверное, правильной оценке художественных полотен действительно надо учиться. Но еще важнее – сдержанности в суждениях! И Гагарин учился. Учился на редкость успешно. Между прочим, мне такой подлинный, живой, меняющийся, растущий Гагарин представляется гораздо более привлекательным, чем тот самый статичный портрет, по которому ему заранее выставили сплошные пятерки с плюсом по всем предметам и всем параметрам чуть ли не с младенческих лет. Если и так сплошные пятерки, то, спрашивается, что же делать человеку с собой дальше?.. Да и вообще не зря, наверное, в любой школе так называемый первый ученик редко бывает особенно популярен среди своих товарищей по классу.

Да уж, кем-кем, а благонравным «первым учеником» Гагарин не был! Иногда, по молодости лет, не прочь был и созорничать, разыграть – правда, всегда беззлобно – кого-нибудь из друзей, неизменно легок был на подъем, чтобы куда-то поехать, кого-то навестить, включиться в какую-нибудь забавную затею…

Очень характерным для Гагарина было высокоразвитое умение быстро схватить новое, освоиться с непривычной обстановкой, понять неожиданно свалившиеся новые обязанности. И без видимого напряжения справиться с ними.

Через несколько дней после полета в космос Гагарин приехал в Центральный дом литераторов – к писателям. Это было, если не ошибаюсь, одно из первых его выступлений перед большой, ранее незнакомой аудиторией. Мне было интересно, как он справится с этой новой для себя ролью. И, надо сказать, справился он отлично. Перед переполненным большим залом ЦДЛ, в свете ярких ламп, под множеством направленных на него в упор изучающих взоров – ведь перед писателями стоял первый человек, вернувшийся из того самого черного безбрежного космоса, в котором всего несколькими днями ранее из всех собравшихся чувствовали себя более или менее уверенно разве что писатели-фантасты, – он держался естественно, скромно, с неожиданно проявившимся обаянием. Оказалось, что и для той работы, которая ему предстояла в течение нескольких лет после полета в космос, этот молодой невысокий майор, вчера еще ходивший в старших лейтенантах, пригоден в самом лучшем виде.

Умение Гагарина ориентироваться в сложной обстановке, его понимание человеческой психологии – не только индивидуальной, но и массовой – не раз успешно проходило проверку во время его поездок по белу свету. Надо сказать, что сверх меры наших космонавтов зарубежными поездками не перегружали, о «двадцати трех странах за сорок пять дней» речи не было. Но все же хоть и не «залпом», но поездить Гагарину пришлось: в Восточное полушарие и в Западное, в Северное и Южное, к друзьям и к, скажем так, просто знакомым… Правда, и в таких «просто знакомых» он умел как-то очень быстро и, казалось бы, самыми простыми средствами – естественностью поведения, спокойным юмором, полным отсутствием какого-либо намека на суперменство – вызвать чувства если не по-настоящему дружеские, то очень к тому близкие.