Действительно, на горизонте собиралась «мура» – что-то серое, мрачное, непрозрачное. В первый момент нас это никак не смутило: не будет визуальной видимости – полетим вслепую, по приборам. Но вскоре положение осложнилось. В темной облачной каше впереди нас одна за другой замелькали зарницы. По курсу полета была гроза, а с грозой шутки плохи! Не говоря уже о малоприятной перспективе прямого удара молнии в самолет (вероятность чего, судя по имеющейся статистике, в общем невелика), главную опасность представляют могучие воздушные потоки, всегда бушующие в толще грозовых облаков. Они способны швырять тяжелую машину на тысячи метров вверх и вниз, а то и вовсе разломать ее. Грозу следовало обойти, и я решительно отвернул самолет в сторону, туда, где, как мне казалось, на горизонте было немного светлее.

– Правильно, – одобрил мои действия Чистяков и, заменив в известном «гимне альпинистов» слово «гора» словом «гроза», добавил: – В грозу умный не пойдет, грозу умный обойдет!

Чувствовать себя умным было приятно, но быть им в действительности оказалось далеко не просто. Обойти грозу не удавалось. Не одно грозовое облако, а целый протянувшийся, наверное, на сотни километров грозовой фронт стеной встал перед нами. Началась резкая болтанка. Порывы ветра энергично бросали машину с крыла на крыло, по обшивке фюзеляжа гулко забарабанил дождь, кругом потемнело, как в густые сумерки. Сколь ни досадно было поворачивать назад, когда до своего аэродрома оставалось немногим больше сотни километров, но ничего не поделаешь! Пришлось развернуться на обратный курс и садиться на запасном аэродроме, только что оставшемся было за хвостом нашего самолета. Во время захода на посадку самолет бросало так, что полных отклонений штурвала едва хватало, чтобы удержаться в пределах более или менее допустимых положений в пространстве. Дождь стоял плотной стеной, за которой посадочная полоса больше угадывалась, чем просматривалась.

Казалось, больших бесчинств со стороны природы невозможно и выдумать, но стоило этой мысли прийти мне в голову, как дождь усилился еще более, пошли почти не смолкающие раскаты грома, засверкали молнии. Подошла самая ось грозового фронта.

Но для нас это было уже безразлично: мы благополучно сидели на земле.

Нельзя сказать, чтобы эта гроза была самой сильной из всех, которые мне довелось видеть, или что положение, в которое мы попали, было таким уж сложным.

Просто последующие события этого дня, как часто бывает, по-особому осветили все хронологически случившееся в непосредственной близости к ним и заставили навсегда запомнить и этот сам по себе ничем не примечательный полет, и встречу с грозой, и вынужденную посадку на случайно оказавшемся поблизости аэродроме.

Через час грозовой фронт, прокатившись через нас, ушел на север. Ветер стих, дождь кончился, в облаках появились голубые просветы, насыщенный озоном воздух вызывал прилив бодрости и хорошего настроения.

Мы запустили моторы и полетели дальше. Вот уже под левым крылом проплыла Москва, еще несколько минут полета – и аэродром под нами. Мы развернулись, сели, порулили к стоянке – все было как обычно, и, только подрулив к ангарам поближе, заметили вывешенные на них большие черно-красные траурные флаги.

– В чем дело? Что случилось? – спросил я у механиков, едва успев вылезти из самолета.

– Несчастье. Погиб Гринчик…

Его гибель была неожиданной и загадочной.

В тот день на аэродром приехало несколько так называемых «знатных посетителей», сопровождаемых соответствующей свитой. Им требовалось показать всю имевшуюся в наличии новейшую технику, и, конечно, полет Гринчика на «МиГ-девятом» должен был представлять собой центральный номер программы.

Он пролетал над аэродромом на высоте в несколько сот метров со скоростью, во всяком случае, меньшей, чем неоднократно достигнутая им в предыдущих полетах. Внезапно на глазах у всех машина перевернулась, устремилась к земле и врезалась в нее тут же, на краю аэродрома. От того, что еще несколько секунд назад было новым замечательным самолетом, осталось так мало, что о причинах катастрофы можно было только строить догадки.

…И вот еще одни похороны. Скорбная траурная музыка, цветы, венки, толпы людей, пришедших в клуб института, чтобы проститься с погибшим. В изголовье закрытого красного гроба большой портрет, с которого смеется веселый, задорный, блещущий белыми зубами Гринчик. Потом – растянувшаяся на добрых два километра колонна автомашин. Рев проносящегося на бреющем полете звена истребителей почетного эскорта. Долгий путь от нашего аэродрома в Москву, на тихое тенистое кладбище Новодевичьего монастыря. Какие-то слова, искренние, но никогда не способные в полной мере отразить чувства говорящих над открытой могилой. Троекратный залп салюта…

Далеко не впервые приходилось нам хоронить товарища. Но на сей раз происшедшее особенно трудно укладывалось в сознании. Этот летчик не должен был разбиться.

– Я считал, что такие не погибают, – сказал его учитель, сам в прошлом авиатор, профессор А. Н. Журавченко.

Оказалось, погибают и такие…

В день, когда я получил предложение взять на себя испытание нового «МиГ-девятого», спешно подготовленного взамен разбившегося, я, помнится, с утра был очень занят: два раза летал по текущим заданиям, а в промежутках между полетами лихорадочно писал свою часть очередного запаздывающего отчета (отчеты всегда запаздывают – это непреложно установлено длительным опытом).

– У нас к тебе есть деловое предложение, Марк, – сказал Зосим. – Испытай новый «МиГ-девятый».