Интересно, что сотрудники, не без трепета душевного являвшиеся к суровому, требовательному Главному, когда он вызывал их по делам служебным, – те же самые сотрудники по своим личным, бытовым делам обращались к нему очень легко и просто. Видели, что он в эти дела вникает, занимается ими охотно, отнюдь не считает второстепенными, как и все, определяющее моральный климат на «фирме». Ему ничего не стоило, сильно отругав сотрудника за какое-то упущение по службе, в тот же день пробивать для него квартиру.

И, конечно, в свете этого нельзя не признать правоту Е. Ф. Рязанова, когда он говорил, что и очевидная склонность Главного конструктора к разного рода ритуалам и традициям, о которой я уже упоминал, имела в своей основе прежде всего стремление как-то повлиять на рабочий тонус коллектива.

Когда космические полеты, повторяясь один за другим, если и нельзя сказать, что вошли в привычную норму, то, во всяком случае, перестали восприниматься как события экстраординарные, это внешне проявилось в том, что в гостиницах космодрома стало посвободнее – наплыв съезжающихся на каждый пуск гостей заметно ослаб. Да и ранг упомянутых гостей несколько сместился.

Королев не воспринял это равнодушно. Когда перед одним из пусков ему доложили, что президент Академии наук не сможет приехать к торжественному заседанию комиссии, он с надеждой в голосе спросил:

– Ну а ваш маршал будет? – И, услышав, что нет, тоже не будет, явно огорчился.

«Бог ты мой! – подумал в первый момент, увидев это, я. – Такого калибра человек, а вот, оказывается, и ему не чужд вкус к подобного рода вещам…»

Но впоследствии я пришел к выводу, что был тогда, скорее всего, не прав. Лично для себя вряд ли так уж жаждал Королев особой представительности участников заседаний Госкомиссии, да и любых других заседаний. Ему это было нужно для другого – для дела!

…Задумывался ли Королев о, так сказать, «заочности» своей прижизненной славы?

Не знаю.

Во всяком случае, прямых высказываний на эту тему я от него не слышал.

Только раз, в ответ на не в меру почтительное (чтоб не сказать больше) восклицание кого-то из собеседников: «Ну, уж вы-то, Сергей Павлович, всегда…» – и далее что-то о неограниченных возможностях СП, он заметил:

– А что я? Я – подпоручик Киже. Фигуры не имею…

Сказано это было очень спокойно. Вроде бы даже и без горечи. И все-таки эта реплика запомнилась…

В конце лета 1962 года Королеву пришлось лечь в больницу на операцию – в тот раз, к счастью, окончившуюся благополучно. Персоналу было известно, что этот больной – академик. Однако на фоне привычного контингента пациентов данного «сверхлитерного» лечебного учреждения это ученое звание сколько-нибудь заметного впечатления ни на кого из сестер и санитарок не производило. Что тут особенного: академик как академик…

И вдруг – гости. Навестить СП пришли Гагарин, Титов, Николаев и Попович – то есть весь наличный в то время состав советских космонавтов. Их появление произвело то, что называется сенсацией местного значения. А после ухода знаменитых посетителей СП немедленно ощутил признаки подчеркнутого внимания и услужливости со стороны персонала. Так лучи отраженной славы коснулись и его…

На встрече Гагарина с писателями в Центральном Доме литераторов, которая состоялась через несколько дней после полета «Востока», почти все выступавшие – и сам космонавт, и приветствовавшие его писатели – говорили как-то очень по-хорошему: естественно, сердечно, совсем не официально… Среди выступавших был поэт Роберт Рождественский. Он прочитал свои новые стихи: «Людям, чьих фамилий я не знаю». Стихи эти обратили на себя мое внимание, в частности, тем, что – едва ли не единственные из всего, сказанного с трибуны ЦДЛ в тот день, – были посвящены не космонавту, а создателям ракетно-космической техники.

Я попросил, чтобы мне перепечатали на машинке это еще не опубликованное в печати стихотворение, и дня через два, при первой же встрече с Королевым, как мог, прочитал его ему.

Он слушал очень внимательно.

Дослушав до конца, помолчал.

Потом попросил повторить одно место.