— Следовать по маршруту!
И опять шел впереди танковый батальон майора Токарева, все дальше, в глубь Германии, все ближе к Берлину. Зуев задержался в пути сменить разбитые гусеничные траки, и теперь машина Крылова была первой, а из башенного люка смотрел вперед старший лейтенант Дубравин.
Все повторяется, но не становится прежним. Жизнь стремительно раскручивает новые витки, похожие, но уже не те, а другие, быть может, более сложные, а может быть, и нет.
Когда-то Женька-пулеметчик лихо гнал коня по заснеженным дорогам, а за ним катилась махина партизанского отряда — теперь он тоже врезался в дорожные дали, а позади, вслед ему, двигалась всесокрушающая лавина брони. Он — первая ласточка, делающая весну.
— Водитель, давай полный! — поторапливал Дубравин.
— Есть полный! — Крылов выбрался на ровную дорогу, мотор запел, и вместе с ним пел Крылов. В такие мгновенья человек живет по-настоящему. Их, эти мгновенья, Крылов всегда искал в жизни, а теперь они образовали одну неразрывную нить, соединили его прошлое с настоящим.
— Ласточка, я — Клен! Вышел на противника, беру с хода!
Вот он, высший момент солдатской жизни! Крылов врубается в колонну гитлеровцев, опрокидывает грузовики, тягачи, орудия и уже не различает, где у него сердце и где могучий танковый мотор. А впереди и по сторонам бегут и поднимают руки те самые, которые когда-то горделиво подходили к Волге! Теперь гусеничный и орудийный смерч сметал их с собственной земли.
14
ПОБЕДА!
Эти дни слились в один напряженно-торжественный миг. Крылов днем и ночью вел вперед свою тридцатьчетверку и не чувствовал усталости: уже недалеко Берлин, уже недолго до того часа, ради которого погибли миллионы людей, застыли бугорками могил на тысячекилометровых фронтовых дорогах. Рушились последние оборонительные рубежи гитлеровцев, и ничто уже не смогло сдержать наступательный порыв советских войск. В небе победно реяли краснозвездные самолеты, опережая броневую пехоту, а она безостановочно ввинчивалась в последние километры войны, от ее мощи сотрясались улицы и площади прусских городов.
Батальон прошел через Потсдам, резиденцию германских королей, и броневой вал покатился прямо на Берлин.
«Запомни эти дни, — говорил себе Крылов, — так заканчивается война».
Но она еще не кончилась. Смерть жестоко огрызалась на подступах к Берлину. Мучительно было сознавать, что она может настичь тебя теперь, когда до победы совсем близко. И здесь горели тридцатьчетверки, дымным пламенем взрывались у самого финиша, где смерть была особенно нелепа.
На пути к Берлину батальон оставил восемь дымных костров, и в трех из них навсегда исчезли простодушные Ковшов, Рябинин и Юлаев.
Перед лицом этой ненавистной смерти еще сильнее вспыхивал гнев живых, пришедших сюда сквозь годы мук и страданий. Этот гнев вырвался наружу самой грозной из всех артподготовок в годы великой войны — артподготовкой по фашистскому логову. Возмездие за преступления гитлеровцев пришло в Берлин. Все пути вели в Берлин.
Вал пехоты, танков и артиллерии неудержимо покатился к центру, к рейхстагу, к концу войны. Из окон уцелевших берлинских домов покорно свешивались белые флаги — десятки, сотни.
Но и здесь бессмысленно и зло людей кусала смерть — пулеметными очередями, фауст-патронами, отчаянными залпами последних гитлеровских танков и самоходок. Фашизм, умирая, еще жаждал крови, еще уносил с собой в могилу самое дорогое, что есть на земле, — человеческие жизни.
Вот на груду битого кирпича падает солдат в стоптанных кирзовых сапогах — может быть, рязанский, может, — смоленский, а может быть, из какого-нибудь горного аула — и уже ничего не видит и не слышит. А ему так хотелось дожить до победы, до того светлого часа, когда он, наконец, возвратился бы домой. Но он не дожил до этого часа, он останется в чужой земле. Горько погибать за один миг до победы, за один единственный миг.
Резкий толчок. «Фаустник», — успел подумать Крылов и взглянул назад: башенные покидали машину. Он откинул люк. Уже стоя на земле, заметил, как брызнула по броне пулеметная россыпь, и почувствовал, как обожгло ногу. Он отбежал к стене дома — из башни уже повалил дым.