Канцлер подал знак стражнику около боковых дверей; тот повернулся с тихим скрежетом доспехов и провел латной перчаткой по древесине. Миг спустя двери открылись.

Томад и Уруфь Сенгары вошли в тронный зал, остановившись в круге. Оба поклонились императору.

Рулад облизал разбитые губы. – Они сородичи.

Томад нахмурился.

– Порабощенные людьми. Они заслужили освобождения, не так ли?

– С острова Сепик, Император? – спросила Уруфь. – Вы о них говорите?

– Они были освобождены, – кивнул Томад.

Рулад подался вперед: – Порабощенные сородичи. Освобождены. Тогда почему, дорогой Отец, они гниют в оковах?

Томад не нашелся с ответом; на сухом лице выразилось смущение.

– Ожидали вашего распоряжения, – заявила Уруфь. – Император, мы искали вашей аудиенции много раз, с самого возвращения. К сожалению, – тут она бросила взгляд на Трайбана Гнола, – Канцлер отсылал нас восвояси.

– И поэтому, – прохрипел Рулад, – вы провозгласили их Гостями империи, как следовало, и разместили… где? Нет, не в одной из многих наших резиденций около дворца. Нет. Вы выбрали подземные ямы – каменные мешки рядом с должниками, изменниками, убийцами. Так вы понимали гостеприимство в своем имении, Томад? Уруфь? Странно, но я не могу припомнить столь глубокого извращения эдурских обычаев! Я вырос в Доме благородной семьи!

– Рулад… Император, – сказал Томад, отступив на шаг под силой гнева собственного сына, – вы видели этих сородичей? Они… жалки. Поглядишь на них – и чувствуешь себя запятнанным. Их дух сокрушен. Они стали насмешкой над всем, что свойственно Тисте Эдур. Таково преступление людей Сепика перед нашей кровью. Они заплатили за преступление. Император, остров отныне мертв.

– Родичи, – шепнул Император. – Объясни, Отец, ибо я не понял. О да, ты обнаружил преступление и свершил кару. Во имя эдурской крови. Не имеет значения, сколь испорченной, сколь жалкой. Воистину подробности не имеют смысла – они не могли повлиять на кару, разве что сделать ее более жестокой. Все это, Отец, одна цепочка рассуждений, прямая и верная. Но есть и другая, так? Кривая, узлом завязанная. Будто бы если жертвы людей кажутся нам недостойными, то их следует скрыть – пусть гниют как отбросы.

Но тогда… за что ты мстил?

Где – где, Отец? – был наш Дар Гостю? Где узы чести, связующие всех Тисте Эдур? Где, где, о Томад Сенгар, во всем этом моя воля? Я Император, и лик Империи – мой и только мой лик!

Отзвуки этого вопля блуждали по залу, не желая угасать. Томад и Уруфь казались лишившимися дара речи, серые лица приобрели оттенок пепла.

Трайбан Гнол, стоявший в двух шагах за спинами Эдур, опустил глаза долу, изображая смиренного жреца. Однако Странник, чьи чувства беспрепятственно могли проникать в тайны любого смертного, мог расслышать тяжелый стук жестокого сердца старика, мог почти что почуять вонь ядовитой радости, сокрытой за добродушной и немного грустной миной.

Уруфь, казалось, старается сбросить оцепенение. Она медленно выпрямила спину. – Император, как можем мы знать вашу волю, когда мы отделены от вас? Разве Канцлер получил привилегию лишать Императора родителей? Отделять его от родной крови? А как насчет прочих Эдур? Император, вокруг вас построена стена. Летерийская стена.

Странник услышал, как споткнулось сердце канцлера. – Ваше Величество! – негодующе воскликнул Трайбан Гнол. – Нет такой стены! Вы защищены, о да. Воистину. От всех, кто желает навредить вам…

– Навредить? Ему? – вскричал Томад, глядя на канцлера. – Он наш сын!