– Подожди, а ты кто? Приведение, что ли? Ты вообще откуда? Оттуда? – показал пальцем в потолок Петя.
– Молодец, догадался. Так что, привет передать?
Спроси, может ли она присниться, ну хотя бы в обычном сне?
– Хорошо, передам, – пообещал Алекс и исчез, не дойдя до выхода из аудитории. А вслед за ним все вокруг стало рушиться. Петя схватил оставшуюся бутылку и залпом допил портвейн до конца – успел. Пустая бутылка растворилась в его руке.
Утром он долго спал обычным глубоким сном, удивляясь при пробуждении, что его никто не будит, что не нужно бежать и строиться, одеваясь на ходу. Все, что он испытал этой ночью, не то чтобы совсем забылось, но превратилось в какое-то странное и сильное впечатление, не покидавшее Петю весь день. Он понимал, что что-то важное он узнал, хоть и забыл к утру – нечто, связанное с Женькой. А следующей ночью она сама приснилась. Они долго во сне о чем-то серьезно разговаривали, и это был какой-то грустный и нежный цветной сон, а потом она попрощалась и исчезла. Петя тотчас проснулся с сильным сердцебиением. На часах было пять утра. Только теперь он понял, что Женьки уже нет на этом свете. Все стало понятным, даже вспомнился похожий на Джоджа Хариссона пришелец из предыдущего сна. Деталей разговора ни с ним, ни с Женькой Петя вспомнить не мог, но многое теперь понимал. Грусть с горечью пополам его долго не покидали, но почему-то потом все же полегчало. Какой-то буфер появился и никак не давал впасть глубоко в депрессию или как-то по-другому болезненно реагировать.
Между тем в родной казарме старослужащий Грязнов уже «соскучился» по своей жертве и без особого удовольствия издевался потихоньку над другими молодыми солдатиками. Но Петя был бы лучше – он был городским, хиловатым интеллигентом. С таким слабым и ранимым развлекаться приятней. Наконец, он, родимый, появился, вернулся из госпиталя. Грязнов весь день особо не приставал к солдатику, но ближе к отбою стал потирать руки от предстоящего удовольствия. Решил он для начала вставить спящему Пете между пальцами ног кусочки газеты, поджечь их, а предварительно над головой подвесить чайник, наполненный мочой, чтобы Петя встрепенулся от боли в ногах и, вскочив, ударился бы лбом о чайник, который в свою очередь разлил бы содержимое на него. Чайник наполнил он сам лично, а также по его приказу содержимого добавили трое молодых солдат. Грязнов по случаю прибытия жертвы и предстоящего ритуала выпил из кружки одеколону, который для приличия назывался в армии «коньяк с резьбой». Петя спал, как убитый, не ощущая никакого колдовства над своим спящим телом и даже прикосновений. За этим дембельским таинством с жертвоприношением наблюдали двое ухмыляющихся старослужащих, бывших тоже охотниками до подобных зрелищ. Грязнов уже зажег спичку и приготовился наблюдать за спящей головой жертвы, как она потом взлетит, и одновременно, для осуществления этого фокуса, подносить пламя к кусочкам газеты. Взглянув на лицо Пети, он вдруг почему-то его не узнал и слегка смутился. Спичка обожгла пальцы инквизитора и потухла. Приятели проворчали что-то на своем матерном языке, и Грязнов поспешил снова зажечь спичку. Она не зажигалась. Инквизитор плюнул и достал третью спичку. Наконец пламя снова озарило полутемную казарму, где свет горел только в другом, противоположном углу около тумбочки дневального. Неожиданно Грязнов увидел вместо Пети лицо своей деревенской мамаши, жалкой, бедной, работящей колхозницы, растившей своих детей без мужа. Глаза ее были широко раскрыты и с ужасом глядели то на сына, то на чайник, свисающий с верхнего яруса. Губы ее как будто шептали: «Сыночек, сыночек, как же это? За что ж ты это так со мной-то?» Лицо ее неожиданно окаменело, пожелтело, даже как-то сморщилось и глаза стали медленно закрываться. Грязнув вдруг заметил, что мать замерла и лежит как будто уже не на солдатской койке, а в чем-то, похожем на гроб. Со страху он шарахнулся в сторону и отлетел на несколько метров через соседнюю койку. Приятели смотрели на все это и ржали. Но тут неожиданно от спички загорелись штаны Грязнова. Пламя грозило добраться до лица и прочих весьма серьезных и важных мест и вообще спалить всю казарму. (За день до случившегося Грязнову штаны и гимнастерку стирал молодой солдат хозяйственным мылом, а особо грязные места пришлось отстирывать бензином). Один из товарищей, испугавшись не на шутку, сорвал чайник и вылил содержимое на горящего Грязнова. Так пожар был ликвидирован. А ожоги остались, хоть неприятные и неудобные, но не смертельные. Петя же так крепко спал, что никакого шума даже не заметил. Ему опять снился цветной сон и какая-то незнакомая девушка. Во сне она сильно ему понравилась. И это не была Женька.
Потом Петя все никак не мог понять, почему после госпиталя все так резко изменилось в лучшую сторону. Прекратились издевательства, да и многое другое позволило более-менее сносно дотянуть до дембеля. Он также заметил, если не успевал еще уснуть, что Грязнов принялся чуть ли не каждую ночь после отбоя подходить к его койке, и как-то подолгу и внимательно всматриваться в лицо Пети. Смотрел он грустно, часто качал головой, шевелил губами, будто просил прощения. До дембеля Грязнов оставался тихим и неразговорчивым, ни к кому больше не приставал. Письма писал матери, ждал ответов с нетерпением и получал их с большим облегчением, становился на некоторое время даже веселым. Дедам он приказал не трогать Петю. Соврал, что выявил возможное родство и какую-то глупую историю присочинил, мол, не хочет, что б Петя знал об этом, а то, мол, нехорошо как-то получается.
Глава 22
Возвращались мы с Толиком из райской деревни и всех прочих владений Порфирия Карповича Иванова-Сухорукова другим путем, чем прибыли в эти места. Мы сидели в коляске с открытым верхом, запряженной в две лошади, на черных кожаных сиденьях. Ухабов не было, и мы словно летели по воздуху. О наслаждении этой езды я уже молчу. Впереди маячил армяк кучера и крупы хороших лошадей. Коляска везла нас на станцию, а оттуда мы должны были продолжить путь в курьерском поезде. Не знаю, когда появились первые поезда в России, кажется, Пушкин до них немного не дожил, но, во всяком случае, у Порфирия Карповича, я думаю, и курьерский, и почтовый поезда уже ходили вовсю и делали еще более колоритней его райскую страну. О, да, прибывший на станцию поезд был что надо – старинный, зеленый, с черным паровозом впереди и дымящей трубой. Чудный ностальгический запах паровозного дыма наполнял пространство. Ну, и станция железнодорожная с перроном, с темно-зелеными чугунными, хитро переплетенными, решетками, опорами под навесом, перилами, заборами, переходными мостами над железнодорожными путями, фонарями и прочими элементами – тоже классика, хоть Анюту Каренину срочно выписывай. Фантомные пассажиры прогуливались по перрону с зонтиками, узлами, саквояжами, держа за руку своих детей. За порядком следили городовой и станционный смотритель. Мы с Толей устроились в отдельном купе, где по-царски сиденья были обиты темно-красным велюром, а стенки были тисненые, розовые. Прежде чем поезд тронулся, какая-то баба успела принести нам в купе горячей картошки, яиц вкрутую, пару ломтей черного хлеба и целую жареную курицу. Толя дал ей пятиалтынный, который опять нашелся в его кармане. Впрочем, наверно где-то был и вагон-ресторан, но с жареной, обвернутой в жирную газетку, курицей было как-то интересней. Вместо чая мы решили воспользоваться предложением Порфирия Карповича, и достали склянку с его фантастической наливкой. Все эти сокровища мы разложили на белом рушничке, чтобы приступить к трапезе, как только поезд двинется с места. Курица не успела остыть, да она и не могла по нашим потусторонним законам себе этого позволить, а картошка даже дымилась. Можно было бы и не торопиться, все бы так и оставалось горячим. Мне вспомнились редкие поездки моего детства на поезде и те счастливые дружные семьи, что путешествовали, находясь в плацкартном вагоне по соседству с нами детдомовцами. Как же весело они уплетали таких вот жареных куриц в дороге, а мы, сироты, только и могли смотреть со стороны на чужое правильное детство своими голодными глазами, довольствуясь выданными нам сухими пайками. И опять мне вдруг захотелось пережить заново детство, но только как-то по-другому – с папой и мамой, со всеми радостями, которых должен бы быть достоин каждый ребенок.
Раздался свисток, и тотчас поезд тронулся, оставляя вокзал и платформу с провожающими. Вскоре мимо нас стали пролетать райские, фантастической красоты пейзажи – леса, рощи и поля, реки и озера, потрясающие мосты над реками, холмы, старинные, похожие на замки, особняки, рассыпанные вдоль железнодорожного полотна отдельные хутора и деревеньки то, как будто, европейские, то русские. А мы с Толей вовсю наслаждались дорожной нашей трапезой и рассуждали на тему «Особенности проживания в раю целой отдельно взятой семьи».
– Странно, что семья Порфирия Карповича ограничивается лишь детьми и их родителями. Нет ни дедушек, ни бабушек, – заметил я. – Все-таки для такой сплоченной семейки это было бы естественно. Дети есть, а бабушек с дедушками нет. Ведь должны же они быть рядом. Наверняка они тоже хотели бы быть вместе со своими детьми. Впрочем, сложно как-то получается. Ведь родители есть и у Порфирия Карповича, и у его дражайшей супруги. Многовато получается…
Вот-вот, именно-именно, представь себе такую картину… Действительно, все, кто верит в загробный мир наш с тобой, мечтают воссоединиться со своими умершими близкими, папу с мамой снова увидеть после длительного расставания. Так вот, эти папы и мамы тоже в свое время мечтали о том же – встретить своих умерших родителей в конце тоннеля. Их дедушки с бабушками – и они соответственно со своими родителями и прочими близкими хотели бы воссоединиться и зажить полноценной райской жизнью. Но ведь и их предки в свою очередь… Ну, ты понял. Так можно и до обезьян дарвиновских дойти – им-то может все и пофиг, нет таких крепких родственных уз. И что? Все они, кроме обезьян, конечно, должны жить кучей этакой? Впрочем, почему обезьян обижать, все ж таки родственные души. Пригласить всех родных за один стол? Представь-ка размеры этого стола. Поэтому творцом задуман иной план загробной жизни. Он порой кажется хаотичным, витиеватым и не поддается земной логике, но всех удовлетворяет своей компактностью и прочими удобными штуками. Впрочем, некоторых, вроде тебя, не совсем пока еще поглотила наша система, – заметил Толик, прервал свой монолог и внимательно посмотрел на меня.
Неожиданно что-то упало на пол и он, встрепенувшись, нырнув под столик.
– Ну как тут не оценить, например, вот это одно из самых главных достоинств загробного мира нашего – то, что бутерброды падают в раю всегда маслом вверх? – торжественно произнес Толя, возвратившись из-под столика на свое место и гордо подняв над собой ломоть черного хлеба с маслом.
Вскоре в дверь купе постучали. Вошел усатый кондуктор в синей железнодорожной форме и фуражке. Он строго попросил предъявить билеты. Я взглянул на Толика. Вроде бы я не заметил, чтобы Толя отлучался на станции куда-либо, например, в кассу за билетами. Получается, мы зайцы, что ли? А вообще-то странно: какие, нафиг, билеты в раю, ведь тут же коммунизм сплошной? Толя, однако, невозмутимо оторвал от жирной газетки два кусочка бумаги и, подмигнув мне, молча и торжественно вручил их кондуктору. Тот также молча и с достоинством прокомпостировал эти бумажки и, пожелав счастливого пути, удалился. Тотчас вслед за кондуктором в купе заглянула проводница и спросила как-то привычно, по-советски, будем ли мы брать белье («белье брать будете?»), и это при том, что поезд был явно времен царя-батюшки Николая первого. Как-то я не ожидал, что нам предстоит такой долгий обратный путь и даже придется в поезде провести ночь.
Вроде бы туда добирались тихонько на подводе с Егоркой, и ничего, а обратно возвращаемся почему-то в курьерском поезде, да еще и таким вот неожиданным, во всяком случае для меня, способом. Но вагон так чудно раскачивало, так дивно и усыпляюще стучали колеса, монотонно мелькали огни за окошком, что хотелось непременно продолжить путь и как можно скорее плюхнуться на верхнюю полку. Грех не воспользоваться таким заманчивым райским наслаждением. Остаток пути мы так и провели в этом самом наслаждении. Толя, кстати, на верхнюю полку взлетел, взмахнув своими крыльями, хотя в купе было тесно.
Глава 23
Мое вагонное блаженство, похожее на полет, как-то незаметно и в правду оторвало меня от теплого места на верхней полке купе. Было ощущение, что я действительно лечу. И летел я уже где– то вне вагона и все время отдалялся от поезда. Представляю, как было бы жутко холодно и ветрено, случись такое наяву в нашем материальном мире, а здесь – все тот же кайф, тепло, приятно, плывешь себе спокойно в неопределенном пространстве. Вскоре мне показалось, что я пересек некую невидимую красную черту. Теперь я уже не был ни в раю, ни в небе над землей, ни в космосе, а в некоем ином параллельном мире. Здесь, в этой странной невесомости и чернильной темноте я понял, что снова встречу Любу, и она не замедлила появиться каким-то волшебным образом рядом со мной. Она стала другой, я чувствовал это. И я был не тем, кем был в прошлую нашу встречу, когда мы разлетелись по разным туннелям, и когда была грусть и боль. Сейчас же мы просто плыли рядом, непонятно куда и зачем, но пока еще рядом. Стук колес поезда, как мне показалось, так и продолжался слышаться где-то внутри меня. Или это было мое фантомное сердце? Мы с Любой перестали быть мужем и женой – теперь это почему-то было понятно. Кем мы были?
– Когда родится мальчик, я назову его Сашей, – услышал я беззвучные слова Любы.
Тотчас она замолчала, но вскоре я вновь «услышал» ее голос.