Первое задание на курсе энтомологии заключалось в том, чтобы в один конец червяка воткнуть булавку, так, чтобы, потянув за другой конец разорвать червяка. На этот раз я высказала все преподавателю в резкой форме, и, в результате, меня вызвали к декану факультета, который обвинил меня в скандальности.

Следующей была паразитология, где надо было резать животных, зараженных паразитами. Тогда я решила изучать беспозвоночных. И там я увидела самое страшное зрелище за всю мою практику. Крабов, битком набитых в кастрюлю, сварили заживо, так как сначала их надо было убить, а потом препарировать. Я дотронулась до одного, и, несмотря на все то, через что ему пришлось пройти, он шевельнулся. Он все еще был жив. Я открыто заявила о своем возмущении, и другие студенты на этот раз меня поддержали. Было видно, что преподаватель была сильно потрясена, она покинула аудиторию.

Я поняла, что не смогу изучать чистую зоологию, несмотря на то, что я всегда этого очень хотела, поэтому выбрала объединенный курс – зоологию и психологию. На самом деле этот курс оказался самым полезным для меня. Я изучала средства общения у дельфинов, китов, шимпанзе, а исследовательскую работу решила проводить по этологии, науке о поведении животных в дикой природе. Я выбрала диких котов. В программу входило изучение сельскохозяйственных животных, и для себя я выбрала рассмотрение вопроса о влиянии промышленного животноводства на естественное поведение животных. Одно дело утверждать что-либо, основываясь на интуиции, даже эмоциях, в чем меня всегда и обвиняли. Но когда производится тщательное изучение и наблюдение, измерение, количественный подсчет, а затем делается научный вывод – это уже совершенно другое. Я сталкиваюсь с огромным количеством пространной и вопиющей лжи о том, как содержатся животные. И я благодарна судьбе за то, что смогла доказать, что современные условия выращивания животных разрушают их естественную манеру поведения, и, как следствие – фактически, разрушают их самих.

После окончания университета мне не терпелось приступить к работе по защите прав животных, но первые несколько месяцев я была вынуждена продавать места для рекламы в лондонской «Неделе СМИ». Это не входило в мой грандиозный замысел! Но через полгода я получила то, что хотела, и у меня до сих пор хранится бутылка из-под шампанского (конечно, пустая), которой я отпраздновала это событие.

Летом 1986 года я стала ответственной по расследованиям в организации против вивисекции. Я серьезно занялась правами животных, и даже мои прежние исследования не подготовили меня к тем ужасам, с которыми мне теперь пришлось иметь дело. Наша команда записывала на видеопленку многие пытки, производимые на подопытных животных, и я имела несчастье стать свидетелем огромного количества таких пыток.

Эта книга – не о вивисекции, а скорее о моих мотивах, убеждениях и требованиях. Некоторые из них сформировались у меня именно в то время, поэтому в контексте данной темы будут уместны. После того, что я увидела, мне стало стыдно за многих ученых, и у меня возникло такое негодование, что мне до сих пор бывает трудно с ним справляться.

Я не собираюсь перечислять все то, что входит в длинный список жестокостей, совершаемых людьми по отношению к другим живым существам, причем без малейшего проявления жалости или сострадания, однако расскажу два случая. Общественность узнала о них благодаря видеозаписям. Причем первую сделали сами вивисекторы, а достоянием гласности она стала с помощью организаций, защищающих права животных, таких как «Люди за этичное обращение с животными» (РЕТА)[5] в США. То, что было на обеих пленках – не имеет оправдания, по ним гораздо больше можно сказать о натуре вивисекторов, чем о так называемых научных исследованиях.

Первый эксперимент проводился в 1984 году в Университете Пенсильвании, на кафедре черепно-мозговых травм. В нем «участвовал» большой бабуин. Он находился в полном сознании, когда его привязали к столу, голову зафиксировали, надев на нее обездвиживающий шлем, а затем нанесли мощнейший удар по голове. Этот удар был не настолько сильным, чтобы стать смертельным, но достаточным, чтобы вызвать интенсивную мучительную боль и нанести повреждения головному мозгу.

Бабуина освободили, его голова болталась, животное не могло ей управлять. При этом было слышно, как женщина-вивисектор сказала: «Ну, вот и замечательно», а потом добавила: «Будем надеяться, что эта запись не попадет в руки противников вивисекции». Все еще удерживая травмированного бабуина, вся группа разразилась смехом.

Это шокирующее варварство оправдывали тем, что с его помощью разрабатывают такой дизайн автомобилей, при котором легче избежать травм. Не буду говорить о неуместности экспериментов над животными и о нравственном аспекте коммерции, где допускается причинение страданий и боли ради получения прибыли. Известны факты из деятельности некоторых автомобилестроительных предприятий, говорящие скорее о циничном безразличии, нежели об альтруистическом стремлении к обеспечению безопасности. Когда стало ясно, что автомобиль – серьезная угроза для жизни, то первое, что сделали производители – это сравнили стоимость возможных судебных исков со стоимостью затрат на улучшение конструкции автомобиля. Какие действия предпринять – зависело от того, что будет для них дешевле. Безусловно, страдания бабуина были составляющей частью такого цинизма.

Второй случай произошел с Бритчесом. Это был новорожденный бесхвостый макак-резус. Нескладный, с большими торчащими ушами, он, однако, был очень мил. Как у всех малышей-макак, у него должны были быть огромные круглые глаза, и первые месяцы, даже годы своей жизни он должен был провести рядом с матерью, зачастую, в буквальном смысле слова, держась за нее. У него ничего этого не было, потому что сразу после рождения в 1985 году в исследовательском центре Университета Калифорнии (Лос-Анджелес, США) его забрали у матери и зашили ему глаза.

Это были даже не аккуратные хирургические швы, а – огромные толстые стежки, сделанные грубыми бечевками, швы безразличия, как если бы человеку глаза зашили толстыми веревками.

Маленькому созданию так хотелось уюта и поддержки, что оно схватило бы все, что положили бы ему в клетку – одеяло, игрушку, все, что угодно. Но он был лишен комфорта, материнской ласки, и все, что у него было – это пустая клетка, где нечем заняться. Единственное, что ему давали – это хватать набитый изнутри цилиндр.

Это было, вне сомнения, самое худшее, из того, что я видела в своей жизни. Одно существо причиняет столько страданий другому существу, причем такому беззащитному и слабому. И какова цель этого опыта? Выявить, какое влияние слепота оказывает на детей. Вивисекторы из Университета Каролины оправдывали этот эксперимент тем, что с детьми трудно работать из-за их режима дня.

Каким же нужно обладать сознанием, чтобы придумать, и, главное, осуществить на практике такое?

Я проделала разнообразную работу, исследуя вивисекцию, и пришла к выводу, что большинство вивисекторов попадают под одну из двух категорий. Первая – те, кого интересуют только причина и следствие. У них нет ни малейшего понятия о том, что такое страдание и ни малейшего осознания того, что они делают. Они стремительно врываются в лабораторию, делают инъекции, удары электрошоком, производят принудительное кормление, стремительно покидают лабораторию и с нетерпением ждут результатов. Правильнее всего их было бы назвать «психопаты от науки».

Вторая категория – это садисты. Такие вивисекторы постоянно пытаются убедить нас, что они не хотят причинять вред животным, а делают это только во благо человека. Это – чушь. Многие из них получают удовольствие от проводимых ими пыток, им нравится чувствовать свою силу и власть. Я не сомневаюсь, что если бы им дали разрешение, они бы, не раздумывая, проделали те же пытки и с людьми. Ведь не было недостатка в ученых и врачах, с энтузиазмом взявшихся проводить страшные опыты над людьми в Бухенвальде и других концлагерях. Еще больше пугает тот факт, что британские и американские спецслужбы после окончания войны приложили максимум усилий для того, чтобы вывезти этих людей из Германии и помочь им избежать суда, и все это ради того, чтобы иметь доступ к их знаниям. Ученые-садисты существовали не только в фашистской Германии, они не появились неожиданно из ниоткуда. Они существуют везде.

У Бритчеса судьба оказалась более счастливой, чем у большинства жертв вивисекции. Его еще крошечным детенышем выпустили на свободу, сняли ему швы, и начался долгий и болезненный процесс восстановления психики после нанесенных ей сильнейших повреждений. Хотелось бы думать, что этот акт сострадания был инициативой вивисекторов, которые причинили ему столько боли. Но это не так. Произошло это только потому, что в лабораторию ворвались активисты Фронта освобождения животных и вызволили Бритчеса из плена, а затем нашли для него прибежище, полное любви и заботы, где можно было, наконец, находиться в безопасности.

Когда журналисты спрашивают мое мнение о Фронте освобождения животных, мне всегда бывает трудно отвечать. Этот вопрос обычно задают по поводу действий Фронта, которые, как принято считать, сопровождаются применением силы в отношении людей, и я знаю, что любая, даже слабо высказанная поддержка, будет использована против меня и моей организации. Тем более что я много работаю с молодежью. Конечно, я не поддерживаю никакие действия, которые подвергают опасности человеческую жизнь. Но когда я смотрю запись, где показана ужасная жизнь Бритчеса, когда он был в руках у вивисекторов, а потом ту, что была сделана спустя несколько месяцев после его спасения, я начинаю поддерживать людей, которые рискнули собственной свободой и спасли его от такого жалкого существования.

Несмотря на то, что мне приходилось иметь дело с поистине страшными вещами, я, наконец, почувствовала, что помогаю животным. Но вскоре я получила первый урок о том, что такое внутренние разногласия. Ситуация накалилась до такой степени, что это чуть не уничтожило нашу организацию.