В конце концов Володя оттаял, и стал рассказывать мне разные тонкие превратности организации похорон. Он сказал мне, например, что гроб с телом покойного, положенный в некий прямоугольный бетонный колодец с саркофагом будет после залит сверху бетоном, но не так, что сам гроб погрузится в бетон, а сверху над гробом непосредственно будет установлена опалубка (там уже есть для ее монтажа выпуски толстой арматуры) и еще сверху на стальную решетку прикрепленную к арматуре, позже положат стальной толстый лист.
Владимир знал все:
— Внизу еще есть вентиляционная решетка, и в гробу есть вентиляция, правда едва различимая, через фильтры пропускающая воздух, работающая по принципу сквозняка. — Володя шумно высморкался в носовой платок, который после какое-то время задумчиво разглядывал — так сказали те, кто занимался бальзамированием тела, что это необходимо для лучшей сохранности — ведь это воля покойного!
Я оглянулся на склеп: а и вправду! Над ним едва заметно возвышалась вентиляционная труба, придавая самому черному параллелипипеду склепа немного индустриальный вид.
Вновь прочитал я белую надпись, цитату из творчества Ильи, приведенную не в меру брутальным шрифтом (особенно в связи с белой пилястрой по стене) на левой стороне главного фасада склепа.
Рядом подробно снимали всех присутствующих телевизионщики, от чего мне зачем-то захотелось отгородиться от них своей старой тетрадкой, которую я всегда ношу с собой, и в которую записываю по ходу жизни всякие дела и полезности:
Потом все стали медленно загружаться в автобусы, чтобы продолжить там, откуда все началось.
По долгу стоя в московских пробках мы кое как, часа этак через два, наконец прибываем в Центральный Дом Писателей — туда, где еще утром проходила большая гражданская панихида, и на которой все пришедшие улыбались, встречая знакомых, несли цветы, а кто-то даже по ходу доставал небольшие фляги, либо бутылки со спиртным, чтобы уже начинать употребление, особо не дожидаясь поминок и конца самих похорон.
Я принес Илье шесть больших красных роз, перевязанных черной торжественной ленточкой с раскрашенными серебряной краской краями — и представлял себе, что с таким букетом выгляжу чрезвычайно чинно и достойно.
У одного моего знакомого поэта, к которому я подошел, едва попрощавшись с Ильей, было опухшее лицо и «мокрые» глаза, но даже глубоко скорбя он почему-то говорил лишь о постмодернизме и симулякрах:
— Вот-вот настанет время, когда уйдет целый интересный пласт, может быть маргинального, но интереснейшего творчества очень одиозных и неоднозначных людей, чья деятельность, тем не менее, чрезвычайно интересна с точки зрения того, что в ней, как в зеркале, притом глазами стороннего наблюдателя, незаинтересованного участника событий, предстает объективное отражение, пусть иногда и
В моей же голове очень не к месту звучит старая песенка: Live! Oh, live! Oh, live! Tu-tu-tu-tu-tu!
И ведь всего три недели назад мы всей семьей хоронили дядю!
Удивительно, насколько (видимо думая, что оригинален) архитектор склепа, построенного для Ильи, оказался все одно в общей струе нашей «похоронной» эстетики!
Мне даже показалось, что это был тот же самый архитектор (хотя кто его знает — а может именно и тот же!) который строил и склеп, и крематорий, в котором сожгли тело моего несчастного дяди: та же эстетика, антураж — и тот же дух.
Дух-то тот же! Старание вырвавшейся уже было из послереволюционных проблем ментальности сделать все так, «как у них», либо нет, по-своему, но все равно — чтобы все было благопристойно.
Ну и разве это плохо?
Все почему-то думают, что им перепадет что-то, благодать какая-то небесная, что ли, если они будут чтить своих мертвых, как думают живые,