Работорговец вряд ли догадывался, что его единственным шансом на спасение был я. Ты могла бы ему посочувствовать. Никто, находясь в здравом уме, не захочет, чтобы их единственной надеждой на спасение оказался Эдвард Кенуэй.

Я догнал Кидда, схватил за талию и швырнул на землю.

(Бог мне свидетель, все, что случилось потом, здесь ни при чем. Но еще тогда меня удивило, до чего же легкое у Кидда тело и какая тонкая у него талия.)

– Кидд, пока я не найду Мудреца, я тебе не позволю убить Принса, – прохрипел я.

– Я целую неделю выслеживал этого борова, изучал все его повадки, – сердито бросил мне Кидд. – И какая удача: вместо одной моей цели мне встречаются сразу две. Но ты отнимаешь у меня обе.

Наши лица были так близко, что я чувствовал на своем жаркие волны его гнева.

– Потерпи – и ты их укокошишь, – пообещал я.

Все еще злясь, он отодвинулся от меня.

– Ладно, – буркнул Кидд. – Но когда мы разыщем Мудреца, ты поможешь мне разделаться с Принсом. Согласен?

Мы пожали друг другу руки, предварительно поплевав на них. Вулкан его гнева извергнулся, но быстро погас. Мы отправились к плантации Принса. Значит, нам все-таки придется туда проникнуть. Как должен чувствовать себя человек, когда его вынуждают брать свои слова обратно?

Мы поднялись на невысокий холм. Оттуда вся плантация была как на ладони. Мы уселись на каменистой площадке. Я смотрел, как трудятся рабы. Мужчины рубили сахарный тростник. Ветер доносил их заунывное пение, в которое постоянно вклинивался хруст срубаемого тростника. Женщины сгибались под тяжестью корзин, доверху набитых стеблями.

Адевале рассказывал мне о жизни на плантации. Собранные стебли пропускали через металлические вальцы. Нередко туда же затягивало чью-то руку. Когда такое случалось, единственным «выходом из затруднительного положения» было отсечение руки несчастного. Адевале рассказывал, как выжатый сок затем кипятили, выпаривая, пока он не превращался в вязкую массу, наподобие птичьего клея. Попав на кожу, этот «клей» вызывал жуткие ожоги и оставлял уродливые шрамы.

– Мои друзья лишались глаз, пальцев и рук, – рассказывал Адевале. – Никто и не думал хвалить рабов за хороший труд. А уж за что-то извиняться перед нами… такое хозяевам и в голову не приходило.

Мне вспомнились и другие его слова:

– Куда мне податься с кожей такого цвета и таким акцентом? В каком уголке мира я смогу спокойно жить?

Я понимал: люди, подобные Принсу, были творцами бед и несчастий всех, кто от них зависел. Их жизненные принципы противоречили моим убеждениям и расходились со всем, что мы ценили и отстаивали в Нассау. Мы верили в жизнь и свободу, а не в такое вот… подчинение. Не в эту жизнь-пытку. Медленную смерть.

Я стиснул кулаки.

Кидд достал трубку и закурил. Мы продолжали наблюдать за жизнью плантации.

– Караульные охраняют плантацию по всему ее периметру, – сказал он. – Наверное, у них на случай тревоги есть колокола. Точно. Вон там. Видишь?

– Значит, придется вывести эти колокола из строя, пока не поздно, – задумчиво отозвался я.