4

Два дня спустя меня разбудили крики. Вскочив с кровати, я впопыхах натянул бриджи, накинул рубашку и уже на ходу принялся просовывать босые ноги в сапоги. Голос я узнал сразу. Это кричала моя мать. Вскоре крики стихли, сменившись рыданиями, вслед за которыми раздалась отцовская ругань. Негромкая. Ругань человека, убедившегося в своей правоте.

После потасовки возле «Старой дубинки» я вернулся в таверну. Надо было как-то приглушить боль ссадин и синяков. А разве найдется лучшее лекарство, чем пара кружек эля? Словом, домой я приехал, будучи в определенном состоянии. Когда я говорю «состояние», то имею в виду, что вид у меня был как у солдата, прошедшего не одну войну: лицо и шея в ссадинах, одежда мятая, грязная и рваная. А еще мое «состояние» говорило о том, что я солидно перебрал.

Не знаю, что рассердило отца сильнее: мои раны или количество выпитого эля. Мы с ним повздорили. Стыдно признаваться, но я не выбирал выражения, забыв, что рядом находится мать. Естественно, это разозлило отца еще сильнее, и он влепил мне затрещину. Однако главной причиной отцовского гнева было то, что моя потасовка произошла в разгар трудового дня. (Отец не желал и слушать, что я защищал честь женщины, хотя на моем месте сделал бы то же самое.) Они с матерью весь день работали не разгибая спины, а тут заявляюсь я: вдрызг пьяный, да еще после драки. Мало того что мое поведение позорило доброе имя Кенуэев, моя стычка с Кобли могла обернуться неприятностями в будущем. Так оно и вышло.

– Кобли, больше некому! – продолжал негромко браниться отец. – Отъявленные мерзавцы, каких еще поискать. Они ведь это дело так не оставят, ты хоть это понимаешь?

Последние слова были обращены ко мне. Отец стоял в своем обычном рабочем одеянии и успокаивал мать, которая тихо всхлипывала, уткнувшись ему в плечо. А за ее спиной…

Я зажал рот рукой, чтобы самому не вскрикнуть. На пыльной земле двора лежали две овцы. У обеих было перерезано горло. Земля успела потемнеть от крови. Их намеренно положили рядом, показывая нам, что овцы не стали жертвами лисы или дикой собаки.

Это была месть. И предупреждение.

– Кобли, – пробормотал я, сплевывая на землю.

Я чувствовал, как во мне стремительно закипает гнев. Гнев и жгучее чувство вины. И отец с матерью, и я прекрасно понимали: причиной всего этого были мои действия.

Отец даже не взглянул на меня. У него было невыразимо грустное, озабоченное лицо. Отец был уважаемым человеком и умел обернуть это уважение в свою пользу. Даже с конкурентами он был вежлив и почтителен. Разумеется, он не любил семейство Кобли, и еще как (да и кто их любил?), однако у него никогда не бывало ссор ни с ними, ни с кем-либо вообще. И никто не резал глотки нашим овцам. Случившееся этим утром было для нас в новинку.

– Эдвард, я знаю, о чем ты думаешь, – по-прежнему не глядя на меня, произнес отец. Он стоял, обнимая мать, и смотрел вдаль. – Но я тебе советую подумать как следует.

– И о чем же я, по-твоему, думаю?

– О том, что это ты навлек на нас эту беду. Теперь тебя обуревает желание расквитаться с Кобли.

– Допустим. А сам ты о чем думаешь? Позволить им остаться безнаказанными? Сделать вид, будто этого не было? – Я махнул в сторону окровавленных овечьих туш. – Мы лишились двух породистых овец, от которых уже не получим ни шерсти, ни приплода. Нам причинен убыток. Они должны заплатить за это.

– Ничего у нас не получится, – вдруг сказал отец.

– Что значит не получится?