Как это часто бывает, сия легенда не умерла — напротив, она обросла красочными подробностями и пополнилась захватывающими эпизодами. Поэтому Хоорс, открыв у обочины Большого Тракта питейное заведение, даже не сомневался, как его назвать. (Хоорс не был коренным заморийцем. Белокурый, с непривычным для уха местного жителя именем, он много лет был изгоем, пока наконец не открыл свое собственное, весьма доходное дело, снискав-таки уважение обитателей Шадизара.)
Вновь звякнул бронзовый колокольчик, и в свет факелов через порог шагнула высокая фигура, закутанная в линялый засаленный плащ. Из-под седых, закрывавших пол-лица косм в трактирный сумрак вглядывались горящие странным, каким-то сумасшедшим огнем глаза.
— Аграмон! — Вошедшего узнали.— Давай к нам!
— К нам, к нам присаживайся! — послышалось из другого угла, а потом и из-за каждого стола.
Новый гость не спешил и молча озирался.
— Аграмон! — раздался еще один — женский голос. На бородатом лице старика появилась добрая, почти детская улыбка: он увидел устремившуюся к нему навстречу белокурую девушку.— Аграмон, где же ты пропадал? — Она взяла старца за руку.
— Странствовал,— продолжая улыбаться, ответил гость.
— Пойдем скорее, расскажешь что-нибудь.— И Луара, дочь хозяина трактира «Пьяный вепрь», повела старика к столу.
Беспутная трактирная публика жаловала людей, подобных Аграмону,— бродячих сказителей, песнопевцев, рассказчиков легенд, преданий и достоверных историй. Их угощали вином, кормили и с удовольствием слушали их песни и сказания. Кто-то верил, кто-то не верил в правдивость историй, полных черного колдовства, подвигов великих героев, кровавых сеч, деяний белых магов, таинственных далеких стран с необыкновенными жителями и странными обычаями… Главное, чтобы спето и рассказано было интересно, тогда этим рассказам жадно внимали и потом еще долго обсуждали за нескончаемыми кувшинами вина.
Аграмон выделялся среди собратьев по ремеслу.
Когда он приступал к своим повествованиям, его обычно неуверенный, спотыкающийся старческий голос превращался в плавную завораживающую речь, глаза полыхали, как раскаленные угли, он преображался, казалось, молодел, наливаясь некоей внутренней силой. И слушателям мерещилось, будто обшарпанные, грязные трактирные стены превращаются в стены замков и дворцов или же будто их окружают пустыни, горы и леса, а они сами находятся в центре удивительных событий: на их глазах совершаются превращения и жуткие жертвоприношения, грохочут грандиозные битвы, и мерзкий дракон простирает к ним свою когтистую лапу… Видения бывали настолько правдоподобными, что некоторые слушатели кричали, вскакивали со своих мест, размахивая мечом, выбегали прочь из трактира, и случалось, самые жестокие и безжалостные рыдали навзрыд. Но вот Аграмон смолкал, чудесное затмение, насылаемое его голосом, рассеивалось, и люди вновь оказывались на деревянных лавках за грубыми, неотесанными столами в пропахшем вином и жареным мясом «Пьяном вепре»…
Своим почти волшебным даром Аграмон мог бы снискать славу и, значит, заработать немалые деньги в домах знати, у их скучающих обитателей и, особенно, обитательниц, но почему-то он предпочитал общество оборванцев и нищету.
Луара помнила Аграмона с самых первых лет своей жизни. С тех пор — а ей недавно исполнилось шестнадцать — старик совсем не изменился. Когда он, возвращаясь из странствий, задерживался на день-другой в «Пьяном вепре», она заслушивалась его рассказами, требуя еще и еще, и потом неделями, а то и месяцами наполовину жила в этом мире, а наполовину в том, что создал для нее Аграмон. Она ходила точно во сне, говорила сама с собой… Ныне, став красивой девушкой, она утратила былую впечатлительность, но любовь к странному старику и его сказаниям осталась.
Последний раз сказитель заходил в трактир год назад. Луара по нему соскучилась, поэтому сразу потащила за стол, горя нетерпением услышать какую-нибудь удивительную историю.
Они подсели к компании из трех человек, двоих Луара знала хорошо. Она вообще хорошо знала завсегдатаев отцовского заведения. Все свои шестнадцать лет она прожила при трактире, а с десяти лет, когда от укуса змеи умерла ее мать, помогала отцу обслуживать посетителей. За последний год Луара расцвела, превратилась в писаную красавицу, и это привлекало в «Пьяный вепрь» мужчин не меньше, чем отсутствие стражников.
Некоторые из мужской братии задумывались о том, что ради такой девушки, да еще дочери преуспевающего трактирщика, можно оставить ремесло вора или разбойника, остепениться, завести семью. И, кто как мог, они стремились привлечь ее внимание: одни щеголяли остроумием, другие хвастались своими подвигами сомнительной достоверности, третьи, когда случалось сорвать куш и не попасться, осыпали подарками. Но главное, все они оставляли много денег (бывало — до последнего гроша) не где-нибудь, а в «Пьяном вепре», а потому отец Луары не препятствовал ее общению с нетрезвыми посетителями, имеющими, мягко говоря, дурную репутацию. Разумеется, он и сам присматривал за дочерью, и наказал сыну, старшему брату Луары, глядеть за ней в оба — ведь, невзирая на запреты, от его разгоряченных вином отчаянных клиентов можно было ожидать любых выходок. И если бы кто-нибудь вознамерился прикоснуться к Луаре, то ему тут же довелось бы познакомиться с увесистой дубиной, всегда находящейся под рукой у папаши-трактирщика, или с каменными кулачищами брата Хорга, который зарабатывал на жизнь ремеслом кузнеца и, если не был занят у горна и наковальни, проводил время за трактирным столом со своими многочисленными друзьями.
А сердце Луары, хоть ее тело и созрело для любви, до недавнего времени оставалось холодным и не трепетало от знаков внимания местных красавцев, что, конечно, не мешало ей принимать подарки и искренне, в силу природной жизнерадостности, приветливо улыбаться гостям. До недавнего времени…
Месяц назад Луара почувствовала, что в ней пробудилась женщина, которой нужен храбрый, уверенный в себе мужчина, нужны его сильные руки, заковывающие в объятия и уберегающие от всех невзгод, нужно мускулистое тело, прижимаясь к которому чувствуешь себя спокойной и счастливой.
Новое чувство нахлынуло внезапно, как только в трактире появился он, этот северянин, варвар, уроженец далекой Киммерии. Он сразу привлек ее внимание, хоть и одет был, как и большинство из тех, кого Луара видела вокруг себя: стоптанные, запыленные сапоги, заношенное, видавшее виды платье с широким кожаным поясом, на котором висели потертые ножны с кинжалом. За спиной в других, совсем уж старых ножнах он носил прямой длинный, очень тяжелый и острый как бритва меч.
Но под одеждой не спрячешь огромный рост — редкость У зрелых мужчин из здешних краев. Варвар сразу выделялся в любой толпе. А еще он был наделен невероятной силой: тело, словно канатами, опутанное мышцами, широкий разворот плеч, бычья шея… Несмотря на молодость — а было ему от силы лет девятнадцать — киммериец казался много старше своих сверстников-заморийцев и, судя по всему, многое повидал на своем веку: шрамы и рубцы изрисовали его тело, словно татуировка,— не каждый ветеран мог похвастаться таким числом свидетельств о прошлых боевых похождениях. Несколько шрамов легло и на его загрубевшее, загорелое, привлекательное, но не смазливостью, а волевыми чертами, лицо. Длинные смоляные волосы свисали лохмами — видимо, им редко приходилось иметь дело с гребнем. Был северянин угрюм и неразговорчив, иногда по-юношески вспыльчив и несдержан во гневе. О своем прошлом рассказывать не любил. (Поговаривали, будто варвар плечом к плечу с воинами из племени эсир сражался против вониров и гипербореев, попал в гиперборейский плен, бежал и… месяц назад впервые объявился в Шадизаре.)