Закончив, Дорошевич схватил с тумбочки графин, и, не тратя время на поиски стакана, залпом опорожнил едва не половину.
– Ну? Что вы молчите, Иван Дмитриевич?
– Вы еще спросите: почему я не танцую, как вы, от радости! – мрачно парировал Сытин. – Я слушаю вас и поражаюсь: вам, Влас Михайлович, действительно надо бы показаться хорошему специалисту в области психиатрии! Извините за прямоту, конечно… Вы, может быть, просто забыли, что мы с вами не на Монетном дворе служим! Не деньги печатаем, а газеты с книгами! Ну откуда я вам выну этакую прорву деньжищ?! Разве что пару типографий продать…
– Дороговато выйдет, конечно, – согласился Дорошевич. – Но ведь можно взять банковский заем! На покупку того же, скажем полиграфического оборудования. Да вам всякий даст, Иван Дмитриевич!
– Даст, конечно! А чем отдавать?
– Слушайте, Иван Дмитриевич, шутки в сторону! Я не лезу с ревизиями в вашу бухгалтерию. Но я вижу другое: позвольте вам напомнить, что с момента, когда я согласился работать на вас в «Русском слове», тиражи газеты возросли впятеро! Соответственно растут очереди рекламодателей, что дало вам возможность только в нынешнем году трижды поднимать рекламные расценки! Вы, Иван Дмитриевич, большая умница! И не можете не понимать, что если Краевский привезет из Японии то, что мы ему закажем, газета получит такую популярность, что наши конкуренты тихо помрут в нищете под заборами! Мы будем продавать право на перепечатку репортажей Краевского по нашим ценам! Мы издадим его публикации отдельной книгой! Да вы с вашим главбухом Лурцевым впятеро от вложенного вернете!
– Возможно, – мрачно кивнул Сытин. – Только для этого нужно, чтобы Краевский вернулся! И написал серию репортажей… Чтобы его не разоблачили в Японии и не повесили как шпиона!
– А вот как раз для этого я и прошу у вас денег на столь затратное «мировое турне»!
Сытин безнадежно махнул рукой и дважды нажал на кнопку электрического звонка. Дорошевич знал, что так он обычно вызывает главного бухгалтера своего издательского дома. Торопясь, пока издатель не передумал или не стал задавать массу вопросов, Дорошевич с самым серьезным видом торжественно пожал Сытину руку, и, открыв запертую дверь, поспешил удалиться, наказав несшему вахту у дверей сторожу:
– Вот что, братец: сейчас к главному господин Лурцев придет. Так ты того: больше никого и ни под каким видом в кабинет не пускай!
– Слушшюсь, Влас Михайлович! – откозырял сторож.
– И вот еще что, братец… Разговор у главного с бухгалтером долгий будет. И трудный, я полагаю. Так что ты капелек сердечных раздобудь пока побольше, что ли…
– Слушшюсь, Влас Михайлович… Только, осмелюсь спросить – где их раздобыть, этих капелек? В аптеку нешто сбегать? Так пост мне никак оставлять нельзя!
– Ну, тогда водки! – махнул рукой Дорошевич. – Этого добра, полагаю, в каждом шкапу в редакции припрятано…
Глава четвертая
Агасфер, несмотря на две предыдущие бессонные ночи в море, утром первого дня пребывания в Хакодате проснулся по привычке рано. Бесшумно встал, оделся, покосился на зарывшуюся в простыни и тихо посапывающую Настю. Сынишка в своей кроватке, приставленной к большой, тоже спал.
Агасфер обошел предоставленные им с супругой «апартаменты» на втором этаже большого дома Демби. Две комнаты в четыре окна, недостроенная ванная и туалет. Комнаты были смежными, и в японским традициях разделялись или соединялись легкими раздвижными перегородками – рамами, обтянутыми желтоватой рисовой бумагой. В «апартаментах» были две двери – одна на лестницу отдельного входа, другая, очевидно, вела в хозяйскую половину. Двери, как отметил Агасфер, были европейского типа, однако без признаков каких-либо замков либо задвижек.
Еще накануне Демби сообщил ему, что раньше в апартаментах жили его старший сын с женой – несколько лет назад Альфред завел собственное дело и уехал на юг Японии, в Нагасаки.
Мебели в комнатах, кроме кроватей и пары шкапов, не было, и Агасфер отметил в уме, что если он останется здесь, кое-что надо будет прикупить.