Уже 24 марта 1917 года подпольная организация матросов-социалистов в Киле на захлебывающемся от восторга публичном митинге создала первый в Германской армии Совет матросских и солдатских депутатов.

25 марта Совет депутатов призывал обезумевших от безнаказанности моряков захватывать тюрьмы, чтобы освободить из них арестованных за три года товарищей и… расправляться при этом с охраной и полицейскими. Вместе с подобными кровавыми призывами над линкорами кайзера впервые в истории германского народа в небо взвились такие же кровавые, кумачово-алые революционные стяги.

26 марта, спустя ровно сутки после объявления о предстоящей коронации наследника Вильгельма Фридриха Христиана Третьего, на улицы Мюнхена и Берлина выплеснулись голодные демонстрации. Одиннадцатилетнего «императора» во избежание покушений тайно вывезли из столицы в Потсдам, окончательно оставив великую нацию на экстремальном повороте истории без головы — почти в буквальном смысле этого выражения. Демагогия подчиненной правительству прессы и патриотические лозунги мистическим образом не действовали на толпу в эти дни. Возможно, дело действительно заключалось в мистике, но возможно — в обычной психологии масс, которых некая сила три года сдерживала, а потом внезапно спустила с короткого поводка.

27 марта начальник берлинского гарнизона, в последней надежде водворить в столице порядок, отдал приказ стрелять по участникам демонстраций, невероятно расширившихся всего за несколько дней. Результат «расстрелов» оказался невероятно скромен из-за сдержанности стрелков: убили четырех демонстрантов, но два полных полка ландрата при этом вернулись в казармы, отказавшись исполнять «антинародный» приказ.

28 марта после столь откровенного демарша армии уже ничто не могло сдержать взбесившуюся стихию — матросы Киля на открытых платформах, с винтовками и пулеметами, организованными отрядами начали двигаться на Берлин. Солдаты гарнизона встречали их радостными криками, братскими объятиями и бессмысленной пальбой в воздух.

29 марта зверски убили начальника гарнизона. Вернее, забили прикладами карабинов до полной неузнаваемости. Трупы полицейских и государственных служащих начали заполнять столичные улочки чудесным живописным ковром. Берлин блистательных Гогенцоллернов стал переполняться красным.

Наконец, 30 марта 1917 года, пользуясь поддержкой захватившей столицу массы и войск гарнизона, социал-демократы и либералы создали первый общегерманский «Совет солдатских, матросских и рабочих уполномоченных». Вслед за столицей на площадях провинциальных немецких городов вдруг зазвучали крики с простейшим лозунгом, понятным каждому пролетарию или солдату: «Долой Гогенцоллернов! Да здравствует республика!» и «Формируйте советы!»

Сутки спустя, сразу за арестом генерала Бюлова отрядом Народной Морской Дивизии, наспех сформированной социалистами из мятежных матросов, одиннадцатилетнего некоронованного императора Вильгельма Третьего тайно вывезли на границу нейтральной Голландии.

В этот печальный день — последний день великой империи Гогенцоллернов — бронепоезд германской нации начал медленно скатываться под откос.

Указанные события, занявшие всего семь суток в формальном счете дней и ночей, мне что-то неуловимо напоминали. Не так ли и мой бронепоезд, бронепоезд великой империи Романовых скатился в овраг, почти на полном ходу, дымя трубами и чадя огнедышащей топкой? Неожиданность и скорость подобных катастроф способны поразить безыскусного наблюдателя, однако достаточно предсказуемы. Происходящее рисовало перед глазами простейший физический феномен — снежный ком, который скатывается с горы. Ничтожный толчок на вершине и все! — гигантская масса катится к подножию склона. Отличие между «снежным комом» России и кайзеровской Германии заключалось в одном: в конце пути Германию в любом случае ждала пропасть — что в этой, что в прошлой версии истории ее участью были военный крах и позорный мир. Россия же распалась, не докатившись пару метров до ровной поверхности, до победы. Иногда я задумывался, являлось ли несправедливостью то, что я сейчас это вытворял? Для немцев, конечно, это являлось несправедливостью, хотя и не вопиющей — ведь войну они и так проиграли. Однако для русских подобные изменения казались справедливы настолько, насколько вообще это глупое слово возможно применять к историческим категориям.

Между тем события, подхваченные «снежным комом», продолжали стремительно развиваться — при полном бездействии со стороны моей скромной персоны.

Жестокий внутренний кризис в Германии ужасною тенью отражался на состоянии ее армии. Весь описанный краткий период времени прославленный немецкий рейхсвер таял буквально на глазах.

После гибели Вильгельма Второго положение дел в Берлине вызывало в среде моих генералов стремление к яростной атаке на всех фронтах. Но я, помня аналогичную ситуацию в реальной истории (вот только происходящую с Россией, а не с Германией), с нападением не спешил.

На две долгие недели на фронте умышленно наступило абсолютнейшее затишье. Командующим фронтов был отдан приказ никаких активных действий не предпринимать и отвечать огнем лишь на атаки противника, ожидать которых от Германии сейчас было невозможно.

Дословно я телеграфировал фронтам следующее:

Подобная же тактика рекомендовалась русским генштабом Главной квартире Румынского короля, которая также к 24 апреля решила перейти в так называемое «мирное наступление». Направленные румынами парламентеры, достигнув штаба противостоящей ей 9-й болгарской армии, активно призывали к миру «без аннексий и контрибуций». Особенно массовый характер братания и «солдатские перемирия» носили в пасхальные празднества, практически превратившие Румынский фронт в линию «идиотской войны», через которую вчерашние враги — братья-христиане — ходили друг другу в гости, перелезая через колючую проволоку и траншеи, изрытые воронками взрывов. Немецкий командующий Маккензен злился невероятно, однако сделать ничего не мог, ибо неповиновение миллионов было выше сил одного человека, даже такого прославленного, как он.

1 апреля 1917 года наступление также не началось. Едва сформированная на радостях всеобщего бардака коммунистическая партия Германии, только-только отколовшаяся от прочих немецких социал-демократов, подготовила «Декларацию прав солдата», многие положения которой вызывали откровенную прострацию у еще не сбежавших с фронта немецких генералов и офицеров. Прочитав «декларацию», политики в Лондоне и Париже сначала безудержно ржали, потом с наслаждением потирали руки. Ощущение приближающейся развязки неумолимо преследовало и меня.

Сахаров нанес свой удар в полном соответствии с моими инструкциями — спустя ровно месяц после смерти Вильгельма. Он двинулся не «всеми силами по фронту», как поступил когда-то под Луцком Брусилов, не «атакой волной», как любил баловаться на Марне французский генерал Жофр, не закованными в броню танками, как английский генерал Хейг под Верденом, не газовыми баллонами с хлором, как действовал пруссак Фалькенхайн под Ипром, и даже не стальными клещами мобильных механизированных соединений, как поступал в покинутой мной реальности тактический гений Гудериан.