Главное при передаче посылок – улыбаться, улыбаться, но не проходить в комнату, отказаться от чая, если сходу начнут говорить о политике, вяло отвечать “ну да, у нас вот так…”. Тем более тут, во Флоренции, когда – Дуомо, Галерея Академии, капелла Медичи… скажу “вот книжка, вот сигаретки”, и пулей вниз, и вежливая улыбка сотрется только внизу, на улице.
Лестница крутая, лифта нет, этаж второй, но как будто третий, а всего в доме этажей три, маленький такой флорентийский дом. На втором этаже дверь открыта. Из квартиры веет сигаретным дымом, меня прямо сбивает. Не дымом сбивает, не дымом, а завистью – вот же курит человек, всю жизнь курил, и сейчас, в 80+, курит. А я курила тридцать семь лет и бросила, и жизнь моя стала не так полна красками, и чувствами, и ощущениями.
Хриплый, очень низкий голос: “Ну, привет! Какая вы хорошенькая!” – было приятно, как будто я первоклассница и она похвалила мои банты.
Я сказала: “Вы так хорошо выглядите”, – она отозвалась неожиданно горячо:
– Это оскорбительно! Говорить старому человеку, что он хорошо выглядит!
Ну да, я понимаю: она считает, что это заигрывание, что ей, как ребенку, говорят “ой, какие мы уже большие”… Дальше было как будто снимают кино, классику итальянского неореализма: антиквариат, полутемно, накурено и разговоры, сценарий не готов, диалоги переписываются при съемке.
У окна за компьютером, в полутьме и сигаретном дыме, – красивая старая женщина. Лицо тонкое, сухое, без единой лишней складочки, вздыбленные черно-седые кудри, глаза огромные, профиль четкий и строгий… Красивая, старцы бы встали.
– Вы торопитесь? Будете пить чай или побежите?
Я не тороплюсь. Не хочу уходить. Там Флоренция, здесь она, в клубах дыма. Не хочу вообще во Флоренцию. Чего я там не видела? Я сто раз видела Дуомо, Галерею Академии. Я буду пить чай, долго.
В этой квартире было много старой жизни, это был семейный дом с долгой жизнью, мебель не собрана по стилю, а куплена по надобности: самые старые – шкафы, как были куплены в конце XIX века, так и стоят, бюро начала XX века, и рядом тонконогие стулья шестидесятых годов. Много картин, картинок, фотографий семейных, которым уже сто лет и больше, – видно, что семья живет здесь, в этой квартире, уже почти сто лет. Почему она здесь? Это ее семья? Она вышла замуж? Или это ее родные с “до революции”? Неловко спросить.
Мы пили чай в ее комнате, она в кресле у компьютера, с сигаретой, я напротив, на кровати. Она ничего не рассказывала… Как бы это объяснить? Некоторые и “здрасьте” не говорят без “Бродский мне то, а ему это” или “А вот Довлатов мне сказал…”. Здесь было совсем не то. Представьте, что вы с кем-то разговариваете, и речь, конечно же, заходит о прошлом и, к примеру, о вашей учительнице или школьной подружке, ведь они были важной частью вашей жизни. Вот так и она говорит, например, “Люся с Андреем, Люся с Андреем ”, – но вдруг понимаешь, что это Елена Боннэр и Андрей Сахаров. Но для нее важно не кто они, а что они ее друзья. Думаю, вы понимаете, о чем я.
Она говорит и курит, курит одну короткую тонкую сигарету за другой.
– На проводах Бродского Рейн у меня просил прощения: упал на колени и говорит: “Прости, что я тебя называл спортсменка из народа; ты не похожа на из народа”.
– Почему он называл вас “спортсменка из народа”?
– Я часто ходила в тельняшке и с гитарой за спиной.
– Вы были на проводах Бродского, вы дружили?
– Дружили? Да нет… я Осю устроила в экспедицию.
Ах, вот оно что, она геолог! Вот где всё началось! Она училась в Горном, а в то время – в эпоху смычки физиков и лириков – в Горном существовало знаменитое ЛИТО Глеба Семенова: и физики, и лирики кучковались где ни попадя.
– Андрей Битов ведь классик, как по-вашему?
– Конечно.