Жизнь Тургенева

Инсценированный рассказ Бориса Зайцева. Борис Константинович Зайцев (29 января 1881, Орёл — 28 января 1972, Париж) — русский писатель и переводчик, являющийся последней из крупных фигур «Серебряного века», покинувших этот мир. В своем творчестве он продолжал традиции И. Тургенева и А. Чехова; его религиозное восприятие жизни, неприязнь к погоне за материальным благополучием и стремлению к упорядоченному, безопасному существованию, а также симпатия к непоседам и изгнанникам — вот основные темы его произведений. С 1922 года жил за границей. Значительную часть его творческого наследия составляют автобиографические и мемуарные произведения, а также публицистика. Исполнители От автора/Павел Иванович — Сергей Бехтерев Лиза — Анна Алексахина Маргарита — Эра Зиганшина а также — Ирина Цветкова.

Историки литературы часто интересуются вопросами взаимовлияния писателей и влияния предшественников на последующих. Лично я считаю эту литературоведческую традицию малопродуктивной даже с научной точки зрения. То, что один писатель напоминает другого, зачастую объясняется не влиянием, а схожестью их душ и, соответственно, стилей. Стиль и душа неразрывно связаны. Установление этих созвучий гораздо важнее, чем выявление влияний. О том, кто из русских писателей наиболее близок Зайцеву и за что он их ценит, он сам рассказывает в своих трех монографиях о Жуковском, Тургеневе и Чехове. Все три монографии написаны в стиле Зайцева. Они созданы не извне, а изнутри, с интуитивным проникновением в судьбы любимых ему авторов и с особым вниманием к религиозным темам их творчества. Подчеркивание религии в отношении Чехова может показаться на первый взгляд необоснованным, но при более глубоком анализе зайцевского понимания Чехова это убеждение становится очевидным. В этих монографиях Зайцева также важно то, что жизни писателей и развитие их творчества представлены на тщательно изученном фоне русской культурной и общественной жизни, что особенно касается Тургенева и Жуковского, хотя в меньшей степени это относится к Чехову. Тем не менее, и за Чеховым стоит фон своего времени. Считая Жуковского истоком русской поэзии, Зайцев не преувеличивает ни его художественного таланта, ни числа его безусловных успехов. Он отмечает особенности его поэтического дара: «легкозвонкую певучесть» его голоса, «летучий сквозной строй» его стихов и «спиритуалистическую легкость» его поэзии. Он восхваляет Жуковского тем, что именно в его творчестве впервые раздались звуки, которые принесли славу великому Пушкину. Зайцев пишет, что Жуковский – русский Перуджино, через которого войдет, обгоняя и затемняя его, русский Рафаэль. Тхоржевский в своей «Истории русской литературы» упрекает Зайцева в том, что тот в своей «мастерской книге» о Жуковском идеализирует поэта. Однако этот упрек, по моему мнению, неверен, поскольку Зайцев многократно называет Жуковского романтиком. Романтизм, неотделимый от той или иной формы религиозности, никак не совмещается со святостью. Достаточно лишь попытаться назвать Серафима Саровского романтиком, чтобы это понять. Кроме того, Зайцев подчеркивает, что Жуковский «скорее жил около церкви, чем в церкви». «Он несколько боялся церкви, как бы стеснялся, духовенство знал мало… Его религиозность всегда носила очень личный характер».

Борис Зайцев, известный писатель Русского Зарубежья, имел личное знакомство с героем своей книги — Антоном Чеховым. Более того, Чехов «благословил» начало литературной карьеры Зайцева. Этот факт, вместе с любовью Зайцева к Чехову как к писателю, придает книге замечательный личный оттенок. Она названа «Литературной биографией», так как Зайцев сочетает чисто биографические эпизоды с анализом творчества Чехова. Помимо задач «ЖЗЛовской» и литературоведческой, Зайцев также решает и «философскую». Он полемизирует с двумя популярными на тот момент концепциями: советской, в рамках которой Чехов представляется чуть ли не соцреалистом, и эмигрантской (Шестов, Адамович), где Чехова воспринимают как «жестокого таланта», художника пустоты и абсурда. Однако Зайцев видит Чехова как минимум певцом гуманизма, любви к ближнему, искателем смысла, а в лучшем случае — писателем, пронизанным евангельским светом, который становится все ярче к концу его творчества.